Журналистика – это всегда переговоры. Умение объяснять стране страну. Война определяет контур идентичности с фундаментальными вопросами, но даже те, кто дают на них одинаковые ответы – все равно разные и хотят разного. Разговор – это лишь еще одна попытка что-то понять про тех, кто находится внутри этого контура. В тот момент, когда переговоры заканчиваются, швы расходятся.
Проблема в том, что Украина изменилась за три года, а языка описания для новой реальности не появилось. В результате включается логика военного времени – мы начинаем подозревать соседа по окопу в предательстве. И вместо попытки поговорить — сортируем по сортам. Любой ярлык – это словарный боезапас для победы над компромиссом. Они рождаются из смысловой бедности. Из описательного дефицита. Из готовности сакрализовать отличия в ущерб общему.
До войны весь украинский разрыв проходил по условной линии «пророссийские» VS «проукраинские». А после аннексии Крыма и вторжения на Донбасс ситуация поменялась.
Пророссийский лагерь маргинализировался. Большая часть его избирателей осталась на оккупированных территориях. Его повестка ушла на дно вместе с Майданом и войной. Рассказывать про Таможенный союз и ОДКБ больше некому и не для кого. Публичные спикеры либо сбежали, либо остались на периферии дискуссии.
Проукраинский лагерь, оставшись на рынке ценностного в одиночестве, начал дробиться. Началось расслоение на тех, кого по классификации Ивана Яковины условно можно окрестить левыми (включая леволибералов) и правыми (включая праволибералов и правоконсерваторов).
Леволибералы хотят гражданских свобод и демократии. Диалога и децентрализации. Они не признают за государством права регулировать общественную жизнь. Они верят в рынок идей и способность каждого делать рациональный выбор в условиях конкуренции. С подозрением относятся к любым рассуждениям о «сильной руке» и опасаются, что «чрезвычайщина», введенная в условиях войны, может пережить саму войну. Для них государство – это левиафан, которого нужно держать на строгой диете, чтобы его аппетиты не росли.
По другую сторону баррикад – те, кто хотят мобилизации общества. Те, кто считают, что горидевы узлы надо рубить, а не развязывать. Те, кто уверены, что общества бывают инфантильными, а осознанность выбора – удел взрослых. Те, кто убеждены, что повестка военного времени отличается от повестки времени мирного. И что рецепты Украина должна брать не у Дании и Германии, а у Южной Кореи или Израиля.
У каждого лагеря свой набор символов и штандартов. Одни верят в рынок, другие – в регулирование. Для одних ценности всегда важнее государственного интереса. С точки зрения других, в определенные моменты истории ценности могут потесниться ради выживания государства как такого. Одни верят в то, что политическую нацию нужно взращивать дисциплиной. Другие с этим готовы спорить.
Главная проблема именно в том, что коммуникации между лагерями практически нет. Нет даже словаря для описания оппонента. Напротив – включается привычный рефлекс, выработанный за довоенные годы. Когда любой сторонник Украины привык к тому, что не соглашаться с ним может лишь адепт Кремля – явный или латентный. И потому любое расхождение во взглядах рождает обвинения в «проплаченности» или сговоре.
Еще три года назад Украина и Россия напоминали сиамских близнецов: даже после восьмикратного падения совместной торговли РФ остается крупнейшим торговым партнером Киева. Неудивительно, что в биографии почти каждого можно найти компромиссы, неудобные фотографии или компрометирующие строчки в резюме. В ситуации, когда в Украине хватает людей, афиллированных с Кремлем и его повесткой, это рождает атмосферу тотальной подозрительности. Тем более, что каждый пророссийский проект сегодня с готовностью мимикрирует под «оппозиционность».
Проблема в том, что Россия вполне может инвестировать в оба лагеря. Леволибералы удобны тем, что их повестка в условиях войны ведет к разрыхлению общественного, к доминанте частного интереса над коллективным. Правые удобны тем, что их можно использовать для оспаривания государственной монополии Киева на насилие. И дело не только в России – в эти лагеря готовы инвестировать и любые другие игроки, решающие свои собственные шкурные интересы.
Но все это не отменяет главного. А именно: украинский лагерь утратил монолитность. Ту самую, что была характерна для него двадцать три постсоветских года. Ту самую, которая рождалась в борьбе с теми, кто видел Украину российской колонией.
Война отменила старые дискуссии и родила новые. Переговоры с теми, кто видел Украину российской – закончились. Теперь придется вести их с теми, у кого для Украины есть разные рецепты. И в этой новой реальности придется учиться выживать.
Но другой реальности у истории для нас нет.
