Алекс Хавр, Алексей Синица
Abstract
О неопределенности как подкопе под устои расовой однозначности, скрежете арийской Матрицы и коллапсе нордического пакета
Здесь лежит Вернер Гейзенберг. Возможно.
(с) фейковая надпись на могиле Гейзенберга
Молодой Вернер Гейзенберг появился на свет в семье профессора античной философии и дочери директора гимназии 14-мя годами позже Шрёдингера, так что в Первой Мировой Заварушке поучаствовать не успел. Зато прямо со школьной скамьи попал в бурлящий водоворот политической жизни развалившейся Германской Империи, причём в такой специфической её части как Бавария. Молодой гимназист посещает политические кружки, где все наперебой предлагают лучшие варианты обустройства Нового Мира. Вернер бы и хотел что-то добавить сам, но мешает один прискорбный изъян – он привык думать, прежде чем говорить, а за время обдумывания тема успевала измениться.
В общем, будучи политически сознательным немцем, Вернер предпочитает уйти в ту область, где возражать ему будут такие же тугодумы – в математику. К сожалению, юного почитателя Вейля (того, о котором мы вспоминали в прошлой серии) не берут в космонавты в группу математиков, зато его по знакомству устраивает к себе знаменитый физик Зоммерфельд. У него на семинаре Гейзенберг знакомится со своим будущим учителем по жизни – заезжей звездой, датчанином Нильсом Бором.
Гейзенберг – сын философа, и этим многое сказано. Он не просто любит математику, он – неоплатоник и считает, что симметрии, выраженные формулами – это объективная форма существования материи. Типа, пока объекты большие – наши грубые инструменты этого не могут засечь, но если докопаться до микромира, то оттуда косяками попрут платоновские сущности.
Наглость, присущая молодому гению, у Гейзенберга тесно переплетена с тонким чутьём политического момента и даже некоторой застенчивостью при осознании разрушительных свойств своего интеллекта. Может поэтому коллеги Вернера часто характеризуют его как... скажем, немного чокнутого.
Юный Вернер
Все посмеиваются, но честно признают, что у молодого физика есть странный дар: посмотреть на задачу и без раздумий выдать решение. Как будто у него есть доступ к сундуку с готовыми ответами.
Впрочем, немецким профессорам таких чудесных способностей мало, им нужны заполненные экзаменационные листы, на основании которых можно поставить оценку – а с этим у Гейзенберга проблемы. Страдания юного Вернера объяснялись тем, что руки у него росли из... ну, в общем, не оттуда. Да и знания его об экспериментальной физике были где-то того же уровня. Поэтому на экзамене по присуждению докторской степени он заваливает без исключения все вопросы, не связанные с теорией, и лишь по заступничеству научрука Зоммерфельда получает свой минимальный балл (корупційна схема, отож).
Ещё через год Гейзенберг проходит хабилитацию, то есть получает право преподавать. Теперь ему никто не помешает заниматься математикой!
Но тут его подкашивает сенная лихорадка – то есть по-нашему аллергия на пыльцу, и врачи, чтобы избавиться от ответственности, посылают его на острова в Северном море. Там даже если что и цветёт, то суровый ветер тут же уносит всё в Океан. Вернер берёт с собой только книги, много книг. И не совсем понятно, то ли болезнь его не оставляет, то ли он обчитался всякой зауми...
Валяясь в бреду после очередного передоза матана прямо в мозг, Гейзенберг внезапно видит перед собой бегущие столбики цифр на зелёном фоне и осознаёт, что наш мир – Матрица...
Нет, стоп!
Он просыпается и понимает, что правильно говорить так: поведение частиц в микромире описывается Матрицей... Нет! Матрицами! Которые между собой спрягаются!
Вот так в 1925-м году Гейзенберг возвращается в родную научную группу уже с готовым решением: Электроны – это частицы! Просто их много, и в больших количествах они ведут себя ну прям как волны! Потому что статистика! А описывается всё матрицами! Смотрите, у нас есть комплексные числа в виде матриц суперпозиций состояний, а есть самоспряжённые матрицы, которые соответствуют реально наблюдаемым физическим величинам...
Всё очень просто!
Подмоченные морскими брызгами матрицы раскуриваются с трудом, и коллеги смущённо чешут репы. Но отступать уже некуда: статья отослана... и выходит едва ли ни ноздря в ноздрю с публикацией занудного австрияка Шрёдинегра, который – вы только подумайте! – утверждает, что все те же самые свойства можно объяснить не дискретными матричными операциями, а непрерывными волновыми уравнениями!
Возникает неловкая пауза, во время которой никто не решается признаться, что не владеет математикой настолько, чтобы одновременно понимать и один, и другой формализм. «Посмотрим, что скажут мастодонты», – говорят они, покупая билеты на цирк Сольвея в Брюсселе.
Когда мастодонты начинают вместо физики спорить об атрибутах Господа, цвет мировой физики понимает, что дело безнадёжно. До спасительного мостика, прокинутого между матричным и волновым формализмом будущим создателем первых ЭВМ Джоном фон Нейманом, остаётся ждать всего пять лет, но никто об этом ещё не знает. Так что каждый спасается, как может.
«А я тебе говорю, что это просто Матрица!»
Эйнштейн и Бор, 1930. Фотография всё того же вездесущего Эренфеста, дрессировщика попугаев
На понимание того, что дело не так уж безнадёжно, уходит несколько лет, в течение которых Гейзенберг буквально не отлипает от Бора. В результате Принцип Дополнительности, склёпанный на коленке ещё на Сольвеевском конгрессе, в промежутках между лекциями и фуршетами (или в процессе последних, как это часто бывает), преображается из общих фраз в стиле «если где чего убудет, в другом месте обязательно прибавится» в математические формулы, простые и изящные... ну, если вы знаете математику, конечно.
Система эта называется Копенгагенский компромисс или Копенгагенская интерпретация. Согласно ней весь прикол микромира состоит в том, что мы, вторгаясь в него со своими инструментами измерения, нарушаем его спокойное дуалистичное состояние, когда всем пофиг, частица ты или волна, где ты находишься и находишься ли вообще. Иными словами, всё зависит от прибора. Измерение – это по определению лишение микромирной частицы её привольной неопределённости, потому что макрообъект – прибор или выпущенная им частица – будет уничтожать суперпозицию состояний, приводить к коллапсу волнового пакета, выбирать одно из состояний и уничтожать все прочие.
Котик ни жив, ни мёртв, пока Наблюдатель, падла, на него не посмотрит. Убийца!
Насчёт того, существуют ли микрочастицы объективно (в натуре) сразу в куче разных состояний, или это просто такая статистика, где мы случайно выбираем одну из частиц в ансамбле, Бор с Гейзенбергом договориться так и не смогли. Бор был классиком и предпочитал статистику, а Гейзенберг – идеалистом, верящим в платоновские базовые сущности. Сошлись на том, что «а не пофиг?».
Не пофиг, правда, было Эйнштейну, и классики не переставали дружески ругаться ещё 20 лет, когда спор прекращается естественным образом: все поочерёдно умирают.
Но это будет завтра(с). А пока что молодой Гейзенберг получает кафедру в Лейпциге, под руководством уже знакомого нам Петера Дебая, и устраивает там шабаш вольнодумия. Чем занимаются его ученики, не знает никто, включая Гейзенберга. На вопросы «Вы контролируете работу своих сотрудников?» он, глядя в глаза, бесхитростно отвечает: «Нет, а зачем? Они умные люди, сами разберутся». Тем не менее, птенцы гнезда боровского публикуют одну прорывную работу за другой, и даже у нищей Веймаровской республики не возникает вопросов, за что эти бездельники получают зарплату. Престиж крепят, что неясно?
Сто раз им объяснил, даже сам понял...(с)
И тут в Германии наступает 33-й, к власти приходят национал-социалисты, а к молодому гению, только получившему нобелевку, – двое в комиссарских кожанках профессорских костюмах: герр Филипп фон Ленард (трубка Ленарда, издание работ Герца) и герр Йоханнес Штарк (эффект Штарка), – с целью внести некоторую определённость в его политические воззрения, а именно в отношение к евреям, поработившим умы современных физиков.
У герра Ленарда есть основание не любить евреев: именно он, а не какой-то там Рентген открыл таинственные Х-лучи (да-да, мы знаем, что на самом деле это был Полюй), а этот жид при помощи своей мафии украл его открытие!
У Штарка (нобелевский лауреат 1919) мотивы не менее благородные: наполненный евреями Нобелевский комитет приуменьшает роль арийцев в науке и блокирует получение немцами премий за то, что они не побоялись во всеуслышание заявить о своём предназначении в этом мире – очистить его от расовых нечистот.
Тут бы опять взять слово попугаю герра Эренфеста, но тот уже сидел в клетке, так как не смог доказать компетентным органам чистоту своего арийского происхождения.
(Надо сказать, оба получат своё сполна. Скоро во всех немецких учебниках рентгеновское излучение переименуют в ленардовское, а ученики Штарка получат все возможные премии Прекрасного Нового Мира).
Филипп Эдуард Антон «Это мои лучи!» фон Ленард (1862–1947) и Йоханнес Штарк (1874–1957). Он смотрит на тебя как на унтерменша. А ведь был таким милым котиком
Но мы-то помним, что юный Вернер закладывал бойцовские качества своего характера ещё со времён революций в Германии, когда членом Фрайкорпса (*) отправился в Мюнхен поучаствовать в разгроме Баварской Советской Республики. И если герр Ленард с герром Штарком рассчитывали на лёгкую добычу, то это зря.
(*) это такие добровольческие дружины, за всё хорошее, и против всего плохого – то есть за всемирный и локальный примат немцев и немецкого над всем плохим и ненемецким
Группа тонких ценителей расовой чистоты под творческим руководством Ленарда и Штарка поднимает знамя «Немецкой физики» – как противопоставления «Еврейской физике» – то есть всему, в чём им недосуг разбираться, или разобраться не получается, или с чем они эстетически несогласны, и где в авторах или соавторах присутствуют евреи. Поскольку Альберт Эйнштейн «таки да„, а теория относительности – жирная и роскошная мишень, то всю релятивистику одним махом записывают в расово неверную «Еврейскую физику». Параллельно начинается охота на всех сколь-нибудь заметных физиков-евреев. Увлекательная погоня прерывается самым неожиданным образом – окрепшее национал-социалистическое государство в 1935 г., принимает Нюрнбергские законы, согласно которым занимать должности в университетах евреям запрещено: и физикам, и лирикам – всем. Физики-евреи (а их немало, и среди них легенды мировой науки) начинают разбегаться по планете. Это ещё сыграет свою роль в истории Второй Мировой, до которой уже совсем немного. Но… мы забежали вперед. Итак, 1935 г., всех евреев выгнали из вузов, а адепты «Немецкой физики» как раз оформились в боевые группы, что-то вроде штурмовиков, но с дипломами, и рвутся в бой.
Поскольку боевой иссяк уже запал запал уже высок, а бой замер посреди второго раунда – потому что противника пристрелил боковой арбитр и того уволокли с ринга, штурмовики «Немецкой физики» судорожно ищут нового противника. Вернер Хайзенберг – роскошная мишень: он цитирует физиков евреев, и вообще не член НСДАП. Кампания травли набирает обороты, в партийной прессе идет в ход эпитет «Белый еврей», всё выглядит довольно тоскливо – пока вдруг на сцене не появляется школьный товарищ нашего героя – рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер. Позвала его мама Вернера – по легенде, она позвонила маме Генриха, и попросила, чтобы та вразумила своего сына, а её сына (т.е. Вернера) пусть оставят в покое (и шо вы там говорите за еврейских мам? сравните с арийскими... нет, совсем не там вы ищете всемирный заговор, господа конспирологи). Несколько занятый возней по укреплению личной власти Гиммлер, говорят, даже не подозревал, в эпицентре каких кипящих страстей оказался его вывалившийся из политики однокашник. Его «тихо, ша» гулким эхом звучит в зрительном зале – ибо после «ночи длинных ножей» ему напрямую подчиняется уже произносимое с дрожью в голосе Гестапо – и с этой организацией шутки плохи (тем более, если Гиммлеру позвонила мама).
Гейзенберга перестают давить, вместо этого адепты «Немецкой физики» концентрируются на добивании остальных потенциальных «оппозиционеров». Вернер прикидывается ветошью и не отсвечивает. А тем временем внутри самого движения, среди учёных, внезапно(тм) растёт ощущение растущей безблагодатности, и это ведёт к расколам. Выдохшийся в расовой и фракционной борьбе Ленард начинает отходить на второй план, а бразды правления перебирает Штарк. Переписывание учебников и прочие экзерсисы позволяют занять менее одаренных, остальные пытаются на коленке сверстать атомную бомбу.
«Немецкая физика» продолжает нести свое знамя, но оказывается, что за этим поводырём никто не идёт, ибо единственная прикладная задача для фундаментальной физики того момента – создание атомного оружия – требует тех самых, гитлеронеугодных и вообще мерзких релятивистских теорий и формул.
Нехотя создателям УранПроекта приходится идти на поклон к Гейзенбергу и просить предоставить фундаментальную базу для атомной бомбы.
Вернер не подкачал – он соединил своё остроумие и блестящее понимание физики распада ядра урана. Получившаяся основополагающая формула для расчета критических параметров ядерного взрывного устройства весьма элегантна – её проверяют и перепроверяют коллеги – доброжелатели и завистники, и приходят к единодушному времени – он прав, действительно для цепной реакции требуется лавинообразное увеличение числа поглощаемых нейтронов. Данные параметры принимают за основу будущего ядерного заряда.
Только вот ведь незадача – расчёты Вернера показывают, что для взрыва диаметр сферы из урана-235 должен составлять около 1 метра: то бишь, согласно его красивому уравнению, критическая масса урана превышает 10 тонн (позже на допросах он будет усиленно лавировать между боязнью потери репутации и свободы, т.е. утверждениями о своей ошибке или сознательном саботаже).
Заметим, что чуть раньше его ученик и аспирант, Пайерлс – уже подданный британской короны, вместе с Отто Фришем (венцем, тоже евреем, который тоже удрал от национал-социалистических борцов за расовую чистоту физики и физиков), уже посчитали параметры будущего ядерного устройства – чуть менее элегантно, с массой допущений и упрощений – зато более точно – порядка 1 кг, максимум – в единицах килограммов. Обладание этой информацией радикально изменило судьбу как британского ядерного проекта («Трубные сплавы“), так и вобравшего его Манхеттанского проекта.
Суть расхождения, как ни странно, сводилась к перфекционизму и идеализму (а может и попросту прижимистости) Гейзенберга: его посыл сводился к тому, что ни единый нейтрон при делении не должен пропасть зря – что требовало куда большего объёма поглощающего урана. А его расчётливые бывшие ученики исходили из принципа „главное, чтобы цепная реакция хоть как-то поддерживалась“ – что привело их к пресловутой формуле агрессивного бизнеса '50%+1' нейтрон... и к массе на 3 порядка ниже.
С некоторой натяжкой можно сказать, что немецкий ядерный проект погубил централизм. В огромной шарашке ядерного проекта США боролись между собой отдельные группы, и каждый имел право говорить друг другу любые гадости – это даже поощрялось, для создания духа соревновательности. А тем временем наш Вернер печально председательствует над несколькими параллельными, конкурирующими ядерными проектами в нацистской Германии, каждый из которых пытался создать заряд на основе многотонной порции урана-235 (которого и килограмма-то толком неоткуда было взять). И никто из верных учеников и патриотов Великого Рейха не смел усомниться в справедливости подхода своего гениального руководителя. Тем более, что формула была такой красивой... А конкуренция между идеями свелась к войне между конторами, в рамках которых были прописаны научные группы (одна из них в поисках финансирования вообще затусовалась в министерство почтовых сношений), точнее, к грызне между их большими шефьями в больших берлинских кабинетах: а в такой обстановке критика идей приравнивается к покушению на финансирование – и прости-прощай научная беспристрастность.
Концы с концами не сходятся, а неудача грозит Гейзенбергу куда более страшными бедами, чем потеря научной пенсии. И тогда он вспоминает о своём учителе – благо Данию только-только дружески оккупировали бравые парни из вермахта.
В голодные 20-е Гейзенберг вёл исследования у Бора в Копенгагене за деньги Рокфеллеровского (да-да, конспирологи всех стран, продолжайте объединяться, сначала Кредитанштальт, потом весь мир в кванты...) Фонда. И вот, видать, пришло время вернуть долг. Вернер прибывает в Копенгаген и напрашивается к Бору на чай.
1934. Гейзенберг помогает Бору пропить грантовые деньги от Сороса Ротшильда
О чём точно и как именно шёл разговор, у сторон сложилось прямо противоположное мнение. Если свести воедино отзывы, даваемые позже компетентным органам, получается что-то вроде монолога Гейзенберга:
„Профессор, я Вас уважаю и ценю Ваши познания. Сейчас мы в наилучшем из возможных государств, Третьем Рейхе, ведём работы над супероружием небывалой разрушительной мощи, которое позволит переломить ход войны и навсегда утвердить господство арийской расы над недочеловеками. Ваша помощь очень бы нам пригодилась. Вместе два наших нордических ума решат эту задачу за полгода, а тем временем у Вас будет возможность пересидеть бомбёжки, которые ни в коем случае не наносят существенного вреда нашему Рейху, в Хайгерлохе, в уютном исследовательском центре посреди баварских скал, в тоннеле, который не смогут обрушить даже авиационные бомбы, и куда имеет смысл добираться только специально подготовленному отряду спецназа, нацеленному на поимку немецких учёных.
Кстати, надеюсь, Вы не перескажете этот разговор каким-нибудь резидентам британской разведки, ха-ха? Мы-то понимаем, что у англо-саксов, даже при помощи Эйнштейна и Ферми, и близко не получится сделать хоть что-то аналогичное, но зачем отвлекать их лишними разговорами о том, какие проекты ведёт Гейзенберг, не так ли? Кстати, у вас отличные цветы в вазоне. Надеюсь в них не спрятан микрофон, ха-ха?“
У Бора, не так давно растворившего свою нобелевскую медаль в царской водке в знак протеста против оккупации Дании, с чувством юмора было плохо, и он, едва закрыв дверь за гостем, тут же переставил вазон с микрофоном на другое окно и отстучал азбукой Морзе по батарее сообщение прикомандированному к нему агенту МИ-5, что пора рвать когти, потому что их раскрыли.
Донесение британских спецслужб, приукрашенное зловещими комментариями Бора, тут же отправилось союзникам через океан и послужило неплохим обоснованием для выделения необходимого финансирования на проект „Манхеттен“.
А тем временем агент МИ-5 задействовал все возможные каналы, чтобы убедить начальство со всей возможной поспешностью эвакуировать Бора из Дании, и уже через два года его донесение дошло до руководства Британии. Была тщательно спланирована операция по доставке физика на Остров.
Вывозили Нильса почти что как его тёзку, только не гусями, а бомбардировщиками. Сам Бор при этом сидел в бомболюке и, хотя и не знал, что у пилота в случае провала был приказ нажать на сброс, наверняка использовал свой гениальный разум для некоторых выводов. Что, естественно, не прибавило ему ни настроения, ни добродушия по отношению к нацистам в общем и Гейзенбергу в частности.
Уже в 1945-м, сидя перед офицером разведки на допросе, Гейзенберг размахивал руками и пытался втолковать:
– Это же была многоходовочка! Я что, не понимал, что Нильс тут же передаст это вам?
– Ваш тон во время разговора свидетельствует об обратном, – сухо возразил офицер. – Да и показания профессора Бора тоже не указывают на ваше стремление выйти с нами на связь.
– Да что вы понимаете в военно-морском юморе? – вскричал Вернер, но тут же понял, что представители британской разведки этот фильм не смотрели и потому цитату не прохавали.
Следующий год своей жизни он провёл в тщательно прослушиваемом доме в Фарм-Холле, близ Кембриджа, слоняясь от стены к стене и очень членораздельно разговаривая с цветами:
– Ну, Viola odorata, хоть ты понимаешь, что я сознательно запорол использование графита и настоял на тяжёлой воде? Понимаешь? Ох ты ж умница! Давай я тебя полью... Интересно, а если поливать тяжёлой водой...
Сержант на прослушке устало вздыхал и в сотый раз записывал карандашом в блокнот: „Объект Г в беседе с комнатными растениями утверждает, что сознательно саботировал немецкий ядерный проект“. Уж лучше, чем перечислять количество спусков воды в унитазе.
Но мы опять забегаем слишком наперёд.
Параллельно окончательно выдохшаяся (научно, но не организационно! С пропагандистской точки зрения у них все было хорошо) „Немецкая физика“ так не смогла дать внятный ответ на сакраментальный вопрос „чем будем замедлять нейтроны?“. Наш Вернер не подкачал – на корню зарубив идею с использованием высокочистого графита (которого немецкая химическая промышленность могла предоставить много) и потребовав сфокусировать работы на получении и использовании тяжелой воды. Получать тяжелую воду бросились всем Рейхом – но делать это пришлось в Норвегии (ибо на холоду концентрация D2O в океане больше). Финал немного предсказуем – норвежское подполье при участии британских спецназовцев затопило судно с тяжелой водой посреди озера, смешав тяжелую воду с озерной.
Уже потом, когда финал стал немного предсказуем, часть урана из Уранпроекта, в ящиках с эмблемой U-235, погрузили на подлодку U-236 (немецкие моряки долго потешались над дураками, которые даже номер лодки правильно написать не могли) и отправили в Японию. Правда, отдававшие приказ об отплытии чины не сообразили, что командует лодкой немецкий экипаж – поэтому когда Германия уже официально капитулировала, то и капитан счёл свой долг выполненным. Единственное, что он успел сделать – сдаться сытым американцам, а не голодным британцам. Для это, правда, пришлось пару суток удирать в режиме радиомолчания из северной Атлантики ближе к берегам США, в поисках именно американского военного корабля. Остальное прибрали к рукам советские трофейные команды в пригородах Берлина. Оба запаса урана оказались нелишними в предстоящем ядерном забеге
Тем временем в захлёбывающейся от осознания собственного величия Германии Гейзенберг использовал своё служебное положение с благороднейшей целью – отмазывать сотрудников института от фронта. Уверен, позже он, со свойственным ему нахальством, и этот факт выдавал за взнос в общее дело победы над нацизмом.
На этом фоне простаивающая „Немецкая физика“ решила нанести очередной меткий удар Вернеру – напомнив ему, при начальстве, что пора бы уже такому пламенному патриоту и вступить бы в НСДАП. А то публику гложет сомнение в его искренности…
Гейзенберг, не моргнув глазом, заявил, что не считает возможным вступать в НСДАП, пока она, на его взгляд, недостаточно последовательно и твёрдо проводит великогерманскую политику. От такой наглости даже критики замолчали, но и это сошло ему с рук – тему решили закрыть и более не поднимать.
Тем более, что скоро вопрос партийной принадлежности превратился из бонуса в чёрную метку, даже в глазах „либерального Запада“. Уже не столь молодого, но всё такого же наглого Вернера прямо по указанному адресу в Баварии изловил американский спецназ и вместе с коллегами доставил в Британию, где другие его бывшие ученики, сидя за прозрачной стенкой (шутка, их ещё не изобрели), на коленке проверяли достоверность изречений шефа.
Как мы знаем, Гейзенберг опять вышел из передряги невредимым, и даже смог вернуться на родину. Однако, что-то сломалось в его гениальном идеалистическом разуме. После пережитого он выродился и поскучнел – и его остроумие стало проявляться исключительно в вопросах выбивания финансирования на научные проекты ФРГ. Он оставался в этом мире ещё 30 лет, руководя, воспитывая и подталкивая, борясь за ядерное разоружение, возглавляя Общество Макса Планка и организовывая ЦЕРН, но прорывных идей более не выдвигал. Умер в 1976 году в Мюнхене, в кругу семьи.
P.S.
Кстати, в мире было только два именитых физика, не участвовавших в ядерном забеге хотя бы на одной из трёх сторон: это великий Резерфорд и уже известный нам мальчик Эрвин. Первый – сознательно (ещё за много лет до той истории, вроде как, отказался бомбить уран нейтронами, мол за этой дверью нечто такое, что он не хочет выпускать в мир); второй – поневоле, ибо повсюду за пределами Ирландии он был почти вне закона (или хотя бы под подозрением). А ведь можно представить себе и альтернативку с Шрёдингером в Лос-Аламосе...
А ты, читатель, за Эрвина или за Вернера?
„Сердечко“ – если за волновую механику!
„Ха-ха“ – если за операторную!
„Злюку“ – если за множественность параллельных микромиров!
„Лайк“ – если за дружбу и жувачку!
Acknowledgments
Эрнесту Сольве – человеку + изобретенному им процессу производства кальцинированной и пищевой соды + выросшей из этого процесса корпорации и последовавшей филантропии (включающей в себя финансирование легендарных конгрессов, благодаря встречам на которых многое из описанного в этих строках смогло состояться). Помните, взяв в руки щепотку обычной пищевой соды, Вы (по сей день), скорее всего, салютуете Эрнесту Сольве. Ну и героям нашей публикации – опосредованно, конечно.
Покойся с миром.
Данный блог является научно-популярным. В статье могут быть изложены точки зрения, отличные от мнения автора.
В порядке саморекламы
Вашему вниманию предлагается уже три (!!!) книги:
1. Сим объявляется подписка на новую книгу Хавра „Величний Світанок OFTHEMAYBUTNIE“. (вполне себе приключенческую! „на злобу дня, месяца, года, века!..“ ;-) Спешите добыть -- и не говорите, что не слышали! :)))
https://balovstvo.me/khavr/svitanok
2. Перед вами единственная и уникальная (вру, третья и улучшенная) форма для заказа книги Алекса Хавра „Сказки Нового Времени, или что вам не говорили в школе, да вы и не спрашивали“. Спешите, последняя гастроль в этом тысячелетии!
https://balovstvo.me/skazki-novogo-vremeni
3. Передзамовлення книги „А потім прийшов Цезар…“ видавництва „Фабула“
https://fabulabook.com/product/a-potim-pryjshov-tsezar/
В порядке саморекламы-2
Канал в Телеграме: https://telegram.me/KhavrHistory
Мои гениальные работы, вдохновляющие цитаты и просто материалы на историческую тему, которые мне кажутся интересными :)
Если у вас внезапно есть желание поддержать исторический Провал канал, чтобы он не сильно проваливался, то вы можете сделать это здесь
