Вокруг нас кладбище, мне страшно отходить на двадцать метров от дома, там лежит неразорвавшийся снаряд. Сосед со смехом и бравадой мне его показал, типа, ну подойди, если не боишься, а потом, когда я подошла к какой-то длинной заразе около метра, он стал настаивать, чтобы я быстро ушла. А с другой стороны стоит то ли подбитый, то ли заглохший танк, а ещё через двадцать метров, прямо под окнами моего кабинета стоит крест из веток, я видела, как хоронили, но я даже не знаю кого, кого-то из соседнего дома. Этот заглохший танк постоянно обстреливают, это с него, когда было затишье сняли какое-то оборудование, а его оставили. Пристреливают мишень? Одиннадцать трупов людей, убитых бомбой, когда говорят десять, когда одиннадцать, кто-то умер потом, на следующий день, когда завалился подвал, и ещё трупы умерших от болезней лежали на улице недели две, с середины марта, земля была мёрзлая, не выкопать, не прикопать. Но когда днём стала плюсовая температура, мужчины отнесли трупы в воронку от снаряда и присыпали землёй. В том числе и мой муж. Они ему теперь являются постоянно. Мертвые люди. Я думаю, что они должны являться убийцам, а не моему мужу.
Я не ходила смотреть на трупы, я даже не знаю, где их закопали, я не обошла кругом наш и соседний дом, я боюсь. Я не хочу вспоминать свой дом как кладбище. Но мой двор и мой дом стал кладбищем. Мне больно. Я даю себе слово написать об этом.
Может, я получу какие-то деньги, может я смогу выковать таблички на все дома вокруг с именами погибших. Их очень много. Если в двух подъездах нашей девятиэтажки погибли от обстрелов более двадцати человек, а наши дома не горели, и не были разрушены до основания, то в городе погибло тысяч пятьдесят. Сейчас я знаю от членов похоронных команд, что в Мариуполе погибло за март-апрель около восьмидесяти- девяноста тысяч человек мирного населения.
Каждый день ездит танк Z, ездит под окнами по парку, ездит и стреляет. Сегодня танк Z проехал по свежей могиле, раздавив её, хотя над ней стоял крест. Он ездит быстро, так как боится ответки, хотя по нему ещё никто не стрелял. А сам танк стреляет так, что закладывает уши. Когда я потом выехала, то прочла, что танку, чтобы нормально стрелять, нужен обзор и корректировка. Наверное, есть танки, работающие с дронами, но мы ни одного дрона не видели. Скорее всего, пуляет просто по городу, т.к вокруг девятиэтажки, никакого обзора. Когда накатывает депрессия, я сижу и читаю около окна, не обращая внимание на выстрелы, хотя все равно про себя при каждом выстреле вскрикиваю: «Ой».
Временами, когда я поднимаюсь на верхние этажи нашего дома, чтобы поймать мобильную связь и позвонить, я начинаю испытывать новый совершенно животный страх. Там наверху ветер страшно воет, со свистом дует через разбитые окна и двери всех квартир. Это ни с чем не передаваемый вой.
При таком ветре достаточно искры, чтобы все вспыхнуло, а мы задохнулись от дыма в своем подвале раньше, чем успеем вылезти через наш неудобный лаз с поломанной лестницей. Меня накрываеет дикий страх. Несмотря на то, что всё очень ужасно, для нашего концлагеря у нас неплохие условия: наш дом не горел, наш подвал не завалило, в дом было несколько прямых попаданий, но несущие стены устояли, от нас можно за час дойти до пункта раздачи пайков и за полчаса до пункта раздачи воды, дыныры с дома свалили, в соседней клетке живёт женщина, которая берёт каждый день за работу паёк и воду и отдаёт это на общий стол, она же помогает зарядить телефон и купить хлеб и даже сосиски, соседи не злые, помогают друг другу, мужики вообще песня, у нас не было сильного голода, а в насосной мужчины могли набрать пусть и грязной, но воды.
Повезло. У нас идеальные условия.
Странно, что душевно стало легче, оказывается, я правильно всё понимала. Ещё с 2014 года я не вписывалась в ряды коллег, потому что считала, что идёт война, Россия напала на Украину. Помню задорный издевательский смех своего куратора в ответ на эти слова. Несколько лет у нас официально слово война не звучало, тем более многие политики и люди при власти не говорили прямо об агрессии России. Мы не ощущали, чтобы Киев вмешивался в политику местных властей, которые умудрялись об этом не говорить, а от окружающих я слышала: «Не всё так однозначно, мы всего не знаем, правды мы не найдём, знают только те, кто наверху, им это выгодно, а ты под пропагандой».
Тогда в 2014 пропаганды в Украине было столько же, сколько и танков и боеспособных частей, очень мало. Меня заставили правильно оценить ситуацию российские танки, перешедшие границу и убийство украинцев, приход весной 2014 в горсовет наркоманов и реакция на них офиса «Скорботы», возившей по городу гроб с надписью ДНР. Одна пожилая знакомая утверждала, конечно, что эти танки американские, а в них негры, она сама видела. Но большинство говорило так: «Ты подсела на эту тему, а я мирный человек, об этом не думаю, мне война не нужна, давай о другом». Я чувствовала осознавала, что всё страшнее, слава всем высшим силам, что мои друзья и коллеги были искренними и очень любили Украину, хоть и далеко не всегда были согласны со мной.
На работе «мы должны быть нейтральны, мы не имеем права показать своё отношение к взглядам клиента». Это официальная политика украинских и международных гуманитарных организаций. Можно человека выслушать, посочувствовать, помочь ему выплеснуть своё горе, помочь сохранить жизнь и, когда ему будет лучше, поговорить о хорошем будущем. Конечно, нельзя говорить, что россия совершает злое дело, когда нападает, а Украина хорошее, когда себя защищает, мы же нейтральны. Я пыталась этому следовать, хотя года два всё внутри меня рвалось на мелкие кусочки. В результате и самой получать помощь от более устойчивых коллег.
С начала https://site.ua/elena.murza1mariupol/mariupol-1-marta-2022-iyxjvel
Читать далее https://site.ua/elena.murza1mariupol/4042022-mariupol-morkovki-i7le881
