Буду потихоньку описывать лето-осень в оккупации.

Вместе с колонной из Славянска, к нам приехал Многоликий Бог Пиздец…
Иногда это был местный маргинал с синюшным еблищем и в робе какой-то замыганной, но с ДыРовской нашивкой, а следовательно большой человек.
Иногда — бородатый чеченец, умеющий по-русски процентов на 5-10, и не знающий, что существуют общественные уборные. Но сука гордый и сука непобедимый в городе баб, стариков и детей.
Иногда это был казачок с кудрявым козлом на голове.
Чёт мне кажется, когда природа казачка создала, она потом ушла в запой и руки себе отгрызла. Мерзее твари я не знаю. Какая-то квинтэссенция монументальных понтов, вакуумной тупости и тотальной уверенности в своей правоте, даже если он ничего не сказал. Не мог патамушта сказать он ничего. Блевать патамушта изволил, нажравшись в сопли отжатым где-то односолодовым вискарём.
Иногда это был бывший гопник. Узколобый, мутноглазый и придуравошный гопничек, выполненный в стиле классик. Орки покрупнее дали ему аж целый автомат, а это +10 к невъебенности палюбому. И несёт он эту железную невъебенность так плюгаво и утырошно, как тётя первый раз каблуки.
А иногда это был твой бывший приятель. У которого всё по жизни не ладилось, всё враскорячку. Ни работы толком, ни хаты, только денег занимать бегал и пожрать. Потом бабу себе завёл, снова. Она официаткой впахивала, а он был мачо с любой из сторон. Пригодился и этот Пиздецу.
А иногда это был твой бывший друг.
Нормальный пацик из Моспино. Не дурак, не алкаш, семья у него, доча. Просто закончилась работа. Просто надо было кормить семью. И простой выбор- убивать. Своих бывших друзей. У которых прятал свою семью, когда в Моспино случился замес. И который когда-то сказал мне, сжимая плечи, что я- друг навсегда и не взирая.
Я помню, Олеже. У меня хороший винчестер. А ты оказался пиздюк.
Им всем, адептам нового бога, им было норм. Бабло, стволы, бухло, власть и вот это вот всё.

А мы пытались кто жить, кто выжить.
Пытались жить районы, где стартовало. Выживали те, куда прилетало..
Каждый день я смотрела из окна на волшебное местечко между двух старых террикончиков, откуда разъебывали Гладковку и Бакины. Чтобы написать потом про дрг на мусоровозах. Потому что миномётный долёт не совпадал по расстоянию с ближайшими укропами от слова никак. А мину-то уже по ящику показали.
А твой ватный сосед, смотревший туда же, поднял челюсть на место, резко выздоровел мозгами и свалил в Днепр.
А иногда ты встречала во дворах центра съемочные группы и сразу четко понимала: где-то рядом ёбнет. Рядом, но не здесь. Ёбнет, но не сильно. Надо стоять с ними пока не ёбнет. Любой бы понял. Гастроном Москва, молодой мужчина в белой рубашке и серых брюках. У него ещё был слабый пульс, когда начали съёмку.

А потом закончилась вода. Совсем. Разбили насосную, чинить невозможно. В оккупации это означало, что за два-три часа разметут ВСЮ воду из супермаркетов, а через день- из любых маленьких магазинчиков, ларьков, заправок. Всё. Бог Пиздец — он такой. Шустрый.
У меня был запас, 6 по 6. И я могла обойтись без унитаза, частный дом, лопата, все дела. А люди в многоквартирниках начали ехать крышей. Очень быстро. Мы настолько не автономны в своих этих мегаполисах…У вуйка в горах есть корова, есть ручей и есть дрова, он выживет. А у нас только беспечная уверенность в гомеостазе.
Потом приезжал на велике сосредоточенный Розанов и рассказывал как его на Мотеле опять мордой в асфальт положили. Каждый день кладут. Наводчиков ищут и бабло в карманах. Розанов заставлял меня жрать еду, потому что мне как-то не жралось вообще тем летом.
Сидели мы с ним вдвоём, ели мясо, пили что-то. И больше позвать было некого. Во всём Донецке стались мы вдвоём и Пиздец.
Город стал беззвучным и пустым. Как гроб без трупа. Ничто не шумело и люди исчезли, как резинкой вытерли с листа. Вот был проспект Мира, магистраль центровая, хрен перейдёшь через неё, а сейчас – пустырь, вниз до Кальмиуса, вид на город и никого нет.
Я шла прямо по проспекту, вдоль, по горячему волнистому от гусениц асфальту. Не было разрухи, не было воронок. Но чет именно так я представляю себе постапокалипсис. Всё как и было, но всё совершенно нет так.
А вдалеке беспрестанно бахал ДАП. Низкий, глухой звук. Когда живёшь на войне — дёргаешься от резких звуков, автоматически выискиваешь глазами куда падать. Но правда в том, что ты вряд ли успеешь услышать свою смерть. А эту смерть ты слышала, слушала. Долго. Под этот тошный звук в ДАПе умирали чьи-то мужья. Мысль неслась стремительным домкратом, хер удержишь, и уже твой конкретный муж где-то там лежал серый от пыли, лицом вниз. Вот ровно так, как он обычно спал, в позе кальмара, мордой в подушке, растопырив локти.
Ты обзывала сама себя дурой припизденной и сваливала в сторону с этого проспекта, из этого постапокалипсиса, и шла на заправку. Там были люди.