Это один из главных вопросов из-за поребрика от малолетней школоты и обычных недоумков, которые думают, что при этом они выглядят изощренными тролями, способными поставить в тупик оппонента. Но сам по себе этот вопрос смысла не лишен. И ответ по существу на него имеется. Однако, следует учитывать, что эта палка имеет вид многоугольника, в котором оба угла – тупые (по форме и содержанию).
Тупейший из этих углов, конечно, имперский великодержавный с хитроумной теорией расово правильного перебравшегося в Нерезиновск русского одессита Вассермана о том, как австрийский генштаб придумал украинцев и их язык, чтобы поссорить русских с русскими и другими шаблонноразрывными вещами. К счастью до этого гениального открытия не дожила моя бабушка из села на Винничине, которая об Австрии возможно слышала от дедушки, который там недалеко проходил во время той войны. Так как в селе у них разговаривали практически так же, как на втором канале телевизора (когда их было только два).
В 70-х годах один мой дядька, который жил в том же селе, привез себе из армии жену. А так как в армии он был в какой-то российской глуши, то и эта тетка моя была естественно русской. Поселились они в том же селе на Винничине. Хата, дети – все как у других. Через пару лет тётя Люба говорила на этом придуманном австияками языке с еле заметным акцентом, а лет через десять она уже с акцентом говорила по-русски, считая его вариантом исковерканного украинского.
Другой мой дядька из этого же села выучился на какого-то инженера и поселился в Киеве. Через пару лет он уже был обычный городской житель. Говорил даже не на суржике, а на хорошем и правильном русском. Приезжая в село, естественно, переходил на родной язык без лексических, фонетических и орфоэпических потерь.
Это я к тому, что булгаковское «как будет по-украински кит?» — это не от большого ума или остроумия, а от ограниченности и имперской ущербности. Я то могу и на мове (и могу, возможно, даже лучше). Но задающий вопрос «почему не на мове?» обычно владеет даже не языком, а его матерно-сетевой версией с лексическим пиджиновым набором.
Еще один тупой угол этой проблемы – «Чому мовою окупанта?». Довольно часто задающие этот вопрос в быту оказываются «оккупантоязычными», но речь не в этом. Лично для меня владение украинским – это как владение правой рукой, а владение русским – как владение левой. И тут требуется небольшой исторический экскурс.
Основным носителем украинского языка (если исключить немногочисленную прослойку украиноязычной интеллигенции) были бесправные селяне, которые находились в колхозном рабстве. Лично мне в этом отношении повезло. Я родился и вырос в Киеве и учился в хорошей украинской школе в Академгородке. Поэтому не ощущал своей вторичности в отличие от киевлян в первом поколении, которые ради того, чтобы вырваться из колхозного рабства, готовы были на многое. Язык для них был инструментом без всякого символического значения. Хотя возможно подсознательно «городской язык» и наделялся более высоким статусом, чем «сельский», так как презентовал мир более влиятельный, культурный, образованный и комфортный. 
Но в колониальной стране язык — не просто утилитарное средство, которое облегчает коммуникацию, но и проявление (и средство) доминирования одной группы над другой. Выбор языка, следовательно, имеет не только и не столько прагматический характер, сколько символический. Человек или принимает колониальную ситуацию как данность, как легитимную норму, и своим языковым поведением ее поддерживает и репродуцирует; или ставит ее под сомнение, отрицает, пытается изменить.
Другими словами, сегодня молодежь, которая не застала Советский Союз, предполагает, что деукраинизация и русификация осуществлялись чуть ли не с маузером у виска. На самом деле – нет. Более того, не было необходимости даже в существовании каких-то формальных правил в этом отношении (как в Российской Империи, например) или каких-то шпрехенфюреров. При этом ни у кого даже не возникало вопроса, что писать в графе «национальность» в паспорте.
Это я к тому, что языковая идентичность с национальной не всегда совпадает. Более того, Украина становится постколониальной и постмодернистской, минуя каким-то чудом неприятные проблемы деколонизации и модернизации, хотя в общественном пространстве разговоры об этом и ведутся. Но я знаю, что реальная жизнь всегда богаче, чем все наши схемы, модели и классификации. Поэтому я легко могу себе представить будущее, где идентичность будет определяться уже не религией, языком или этническим происхождением, а, например, типом программного обеспечения.
И именно на этом базируется мое ироническое отношение к зашкаливающему пафосу высказываний типа «„Нації вмирають не від інфаркту, спочатку в них відбирають мову“. Нет, этот тезис вполне органично вписывается в рамки поэтического кружка с экзальтированными первокурсницами из Могилянки, но когда его пытается пропихнуть мудоковатый Василь в нестиранном камуфляже, ветеран сражений со „Сбербанком России“, используя международные матюки, начинаешь ощущать когнитивный диссонанс.
Я очень люблю, когда все эти энтузиасты в качестве языкового аргумента выдвигают что-то, типа „В Испании говорят по-испански, во Франции – по-французски, в Бельгии – по-бельгийски, в Польше – по-польски“. Ну вы поняли, да?
Их продолжением являются „мовні патрулі“ из граждан с активной жизненной позицией, которые ходят по различным частным лавочкам с требованием обслуживания на государственном языке. В ФБ я подписан на все группы, которые продвигают закон #5670: „Громадський закон про мову #5670", „Україномовний Київ“, „Горішні Плавні“, а также всех активистов этого дела – от Святослава Литинского и Ларисы Ницой до Романа Матиса и Сергея Оснача. Мне действительно интересны настоящие аргументы защитников этого закона. Я, кстати, тоже с намного большим бы удовольствием получал услуги на родном языке во всяких частных лавочках и супермаркетах. И не только в Харькове, но и в Берегово (если вы понимаете, что я имею ввиду). Но понимание того, чем отличается государственное от негосударственного, удерживает меня от того, чтобы учить жизни владельцев различных частных лавочек. Или может быть я просто не хочу быть похожим на городского сумасшедшего.
Другими словами, классифицировать различные тупые углы этого двухугольного многоугольника можно еще долго. В таких ситуациях я всегда вспоминаю ироничного Борхеса, а точнее — выдуманную (скорее всего) им китайскую энциклопедию „Небесная империя благодатных знаний“, где все животные разделены на а) принадлежащие Императору, б) набальзамированные, в) прирученные, г) детеныши, д) сирены, е) сказочные, ж) отдельные собаки, з) включенные в эту классификацию, и) которые носятся, как угорелые, к) неисчислимые, л) нарисованные тончайшей кистью из верблюжьей шерсти, м) другие, н) которые разбили цветочную вазу, о) издали похожие на мух.
Так он пародирует наше стремление все классифицировать, разложить по ящичкам, построить в иерархии. „Очевидно, не существует классификации мира, которая не была произвольной и проблематичной, — заключает он. — Причина весьма проста: мы не знаем, что такое мир ... Тем не менее невозможность понять божественную схему мира не отбивает наше желание строить собственные, человеческие схемы, хоть мы и понимаем, что они – временные.“
Поэтому я не исключаю того, что и в Бельгии будут говорить исключительно по-бельгийски, в Украине – исключительно по-украински, а вопрос „Почему не на мове?“ будут задавать московскому аборигену, когда он будет подавать заявление на прохождение курсов денацификации в Екатеринбурге.
