Ко мне попала в руки книга, которая, по идее, должна быть интересна многим харьковчанам. Особенно тем, кто связан с наукой и Харьковским Университетом (ХНУ им. Каразина), тем, кому интересно почитать о Харькове 30-х, 50-х годов. Книга называется «Семнадцать рассказов старого физика». Автор — Владимир Коган (1914-2009), который учился в Харьковском университете с 1934 по 1939 год на физико-математическом факультете, а после войны работал в УФТИ ( что в Пятихатках под Харьковом, а старая площадка на ул. Чайковского в центре). В книге рассказывается о том, как учились студенты в Харькове в то время, какие были учителя, как складывались отношения между людьми.
Я позволю себе процитировать некоторые отрывки из книги, которые мне показались особенно интересными.
О семинарах в УФТИ. О том, что чувствует молодой человек к которому относятся с тем же вниманием, как и к заслуженным мэтрам рядом с ним. Мои мысли были бы примерно такими же
…
Но еще задолго до аспирантских экзаменов мы ходили в УФТИ на заседания реферативных семинаров и Ученых советов. Примостившись сбоку, мы старались не пропустить ни слова сказанного Обреимовым, Ландау, Синельниковым и другими уфтинскими корифеями. Хотя из этих слов куда более половины было нам недоступно! Часто делал вид, что ему что-то непонятно, и сам Иван Васильевич Обреимов. Но он так формулировал вопросы, что уже из самого вопроса что-то начинало проясняться даже для нас, а из ответа на таким образом поставленный вопрос вообще начинало казаться, что понятно все. Конечно, это только так казалось.
По уфтинской традиции на Ученом совете симпатичные девушки в белых передниках и в таких же чепчиках разносили на подносах крепкий чай с пирожными или шоколадными конфетами (по-видимому, чтобы не засыпали на скучных докладах; ведь Совет, по традиции, проходил в нерабочее время, вечером, и затягивался до 22 часов и позже). Помню, когда первый раз протянула мне девушка стакан чаю и шоколадную бомбу, растерялся и минуту колебался, брать или не брать. Может быть, мне не положено? Возьму, а меня посчитают нахалом. Или вдруг кому-нибудь из законных участников заседания не хватит и начнут указывать на меня как виновника этого конфуза. Еще, чего доброго, заберут обратно. Но все же молча взял, ибо сказать «не нужно» тоже постеснялся. Да и не выдавил бы я тогда из себя и слова. Взять-то взял, а вот пить чай и закусывать конфетой уже не мог. А что будет, если хлюпну или чавкну, и кто-либо обернется и скажет, что я мешаю слушать? Так и сидел со стаканом в одной руке и шоколадом в другой, с ужасом ощущая, что конфета начинает таять во вдруг вспотевшей руке.
…
Про взаимоотношения Ландау и студентов. Интересно, вошли ли данные события и фотография в фильм Дау?
Лев Давидович, вы добрый?
…
На одном из таких вечеров всеобщее внимание привлек молодой стройный танцор с черным кучерявым чубом, не пропускавший ни одного танца.
И плавное танго с почти акробатическими поворотами, и быстрый, темпераментный фокстрот — все у него получалось как-то по-европейски красиво и элегантно. Он танцевал с молодыми преподавательницами и студентками-старшекурсницами, которые охотно откликались на его галантные приглашения. Еще бы, ведь это был Ландау. На наших студенток с первого и второго курсов он — ноль внимания. Этого не смогла перенести Рая Лившиц — маленькая ростом, но быстрая, ловкая, острая на язык, наша лучшая плясунья. Она предложила нам пари, что следующий танец Ландау будет танцевать с ней. Пари было охотно принято, т. к. не возникало сомнений, что она проиграет. Как только очередной танец закончился, она подошла к Ландау с упомянутым в заголовке этого рассказа вопросом. Он несколько растерялся и ответил вопросом на вопрос: «А что?» И Рая честно рассказала ему о пари. Пари было ею выиграно!
Надо сказать, что такая выходка потребовала от Раи незаурядной смелости. До нас доходили слухи, что на двери его кабинета в УФТИ висел плакат: «Осторожно, кусается». Незадолго до того мы и сами убедились, что с ним нужно быть осторожным, — может укусить, и пребольно. На одну из лекций по физике, читавшихся Е. М. Лифшицем, пришел Лев Давидович, и они предложили нам ответить на вопросы составленной ими викторины. Вопросы были самые разнообразные — из истории, географии, литературы, астрономии и т. д., то есть из областей, о которых большинство из нас, не получивших систематического среднего образования, имело представление довольно смутное. Поэтому наши ответы на вопросы викторины дали Ландау богатый материал для анекдотов, которые вскоре расползлись по Харькову. Задним числом мы ругали себя за то, что ввязались в это шоу, приняв его за серьезное интеллектуальное социологическое исследование.
Было у нас и некое визуальное доказательство небезопасности взаимодействия с Львом Давидовичем. Получили мы его от одного из наших сокурсников — Шуры Федорова, который незадолго до того искренне удивлялся, почему его прогнали с экзамена по истории ВКП(б), ведь на вопрос о борьбе партии с оппозицией, носившей имя тезки Л. Д. Ландау, он вполне добросовестно, не вдаваясь в подробности, просто обругал Троцкого чуть ли не матом, за что ожидал высокой оценки. Экзамен по теоретической механике закончился для него столь же плачевно, не помог повторный и даже третий приход. Экзаменатор отказался от новых встреч и предложил Шуре явиться в УФТИ для сдачи экзамена самому Ландау. Как и следовало ожидать, Ландау не оказался более сговорчивым. Поняв, что дело безнадежное и обидевшись на подначки, которыми реагировал профессор на его, мягко говоря, неадекватные ответы, Шура собрал тетрадки, оглянулся по сторонам, увидел на стенах фотографии Ландау, в том числе ту, где он был изображен со зверским выражением лица и хищно разведенными пальцами протянутых вперед рук, сорвал ее со стены и выскочил в коридор. Услышав за собой топот ног молодых сотрудников Льва Давидовича, он быстро сбежал по лестнице, выскочил через вестибюль в институтский сад, затем на улицу (благо, тогда не было ни проходной, ни забора) и устремился по улице Гуданова (тогда она еще носила одно из своих предыдущих названий — ул. Мархлевского или Юмовский тупик) к трамваю. Через двадцать минут он был в университете, а еще через полчаса мы, перефотографировав портрет Ландау на пластинку с помощью фотоаппарата «Фотокор» на деревянной треноге, работа с которым у нас входила в занятия по препараторской практике, усердно тиражировали фотографию в темной комнате. Один экземпляр хранится у меня до сих пор.
…
Отрывок, иллюстрирующий почему мне не хочется обратно в СССР или в то место, куда движется современная Россия: мудрый Вождь с непререкаемым авторитетом, единственная правильная партия и так далее…
В рассказе, посвященном 130-летнему юбилею Университета, в связи со сталинским лозунгом «Жить стало лучше, товарищи, жить стало веселее» я написал, что не помню, где и когда он был провозглашен, — то ли в 1934 году на XVII партсъезде, то ли в 1935 году на I Всесоюзном совещании стахановцев. Написал и подумал, вернувшись мысленно в то время, что в те годы я бы не смог так написать: «то ли тогда, то ли там товарищ Сталин произнес». Нужно было знать точно: где, когда и что он произнес. Ошибка в таком вопросе могла дорого обойтись. Поэтому сталинские цитаты читали по бумажке или хорошо заучивали наизусть, чтобы, не дай бог, не ошибиться — заменить слово его синонимом, переставить слова местами или выразить мысль вождя своими словами. По-видимому, наши идеологи хорошо понимали, что свое, отклоняющееся от официального, мнение начинает формироваться с малого — с его формулировки своими словами. Потом уже возникает понимание того, что оно неоднородно, что есть в нем что-то главное и что-то второстепенное, не столь уж и важное, а может (о ужас!) мелькнуть и такая крамольная мысль, что не все в нем правильно, не все правдиво, пусть даже в какой-то детали. Чтобы этого не допустить, жестко контролировалось и жестоко наказывалось любое отклонение даже от буквы принятых истин. Если не будет таких отклонений, то можно быть спокойным, что не будет сомнений и в их сути. Помню, на чистке партийной организации университета (мы, будучи студентами первого курса, застали заключительный ее этап осенью 1934 года) одному товарищу припомнили строгое партийное взыскание за то, что в сталинской цитате он заменил одно слово. Там речь шла о монолитности советского общества, в котором в одной упряжке трудятся рабочие, крестьяне, трудовая интеллигенция. Этот товарищ вместо «упряжка» сказал «связка», за что чуть не был исключен из партии. Во время чистки он объяснил, что занимается альпинизмом и термин «связка» у него совершенно непроизвольно сорвался с языка, поскольку выражал привычный для него образ людей, объединенных движением к одной цели и взаимопомощью в этом движении. Это объяснение его сгубило. В зале всегда находились ортодоксы и блюстители партийной морали, которые по любому поводу рвались на трибуну, чтобы облить грязью проходящего в данный момент «чистилище» и потребовать для него самой тяжкой кары. Особенно выделялись в этом плане два преподавателя исторического факультета — Вознесенский и Первомайский. Допустившему подстановку слова «связка» вместо «упряжка» сначала предъявили обвинение в том, что он не раскаивается, не осуждает свое преступление — искажение мысли вождя, а пытается оправдаться, найти объяснение такой замене. Затем начали проводить этимологический анализ слова «связка», искать в нем скрытый антисоветский и антипартийный смысл, выяснять, не водилось ли за ним каких-либо проявлений такой антипартийной идеологии и т. д. Короче говоря, из партии его исключили. Дальнейшая его судьба мне неизвестна. В те времена все могло быть.
Комсомол — верный помощник партии, приводной ремень к молодежи. Так и воспитывали ее: не думать, не рассуждать, даже не пытаясь формулировать своими словами, повторять партийные лозунги, установки, оценки, ни на йоту не отклоняясь от принятых трактовок исторических событий, общественных явлений, социальных условий жизни. Это было принципом воспитания в плане идеологическом. В плане же морально-этическом молодежь воспитывалась не просто в духе скромности, бескорыстия, самопожертвования (конечно, во имя выполнения партийных лозунгов), но и в духе жесткого аскетизма. Помню, как выступал «общественным обвинителем» на товарищеском суде. Обвиняемые: ,мои товарищи по Мариупольскому техникуму. Состав «преступления»: безыдейность, буржуазное перерождение, погружение в мещанское болото. В «обвинительном заключении» указывалось, что группа учащихся организовала вечеринку, посвященную встрече Нового (по-видимому, 1931) года. Распили бутылку вина и начали играть в безыдейные, сугубо мещанские игры — «фанты» и т. п. В частности, ребята по очереди крутили опорожненную бутылку в центре круга, образованного девочками, и тот, кто крутил, целовал девочку, на которую указывало горлышко остановившейся бутылки. Были также танцы. Насчет танцев, как и ношения галстука, к тому времени уже вышло послабление — это в 20-е годы вполне можно было вылететь из комсомола за такое непролетарское поведение. Но вечеринки, поцелуи, фанты, сережки и колечки все еще рассматривались как признак отхода от твердых пролетарских позиций и буржуазное перерождение. Наши «подсудимые» были подвергнуты предельно ханжескому допросу — кто с кем танцевал, кто с кем целовался и т. д., и были наказаны всеобщим единодушным осуждением их «постыдного» поведения. Впрочем, не знаю, что лучше (вернее, что хуже): ханжество и аскетизм комсомола 20-30-х годов или вседозволенность и распущенность, процветающие в среде молодежи 90-х.
Книгу желающие могут почитать в библиотеке Короленко или в библиотеке ХНУ, если имеете туда доступ.
