Я не знаю наказания хуже, чем делать детский памятник.
Когда я умру и попаду в ад, я уверен, там будет холодно, и равнодушный черт заставит меня делать памятник ребенку, полировать камень, гравировать по нему портрет с пухлыми губками и пуговичным носиком, рубить в граните незаслуженно короткие года жизни, и слушать, слушать и слушать голоса безутешных заказчиков-родителей, придушенные бесцветные голоса смирившихся с горем людей.
Может быть, это будет голос заказчицы из Глевахи, худой женщины с острыми локтями и пронзительным взглядом.
Она долго ходила к нам на просчеты, много раз перезванивала и, наконец, сделала заказ. Дорогой памятник, много гранита, много работ по установке.
Заказчице не нравилось все. Мы утвердили ретушь портрета с десятого раза, ей не нравилось выражение лица молодого шестнадцатилетнего парня, не нравилась прическа, не устраивала рубашка, не подходила поза, в которой он стоял на ретуши во весь свой рост. Готовый портрет на камне мы доделывали еще дольше. Художник то дорисовывал какие-то морщинки, то убирал их, то делал светлее лицо, то темнее, а под конец долго бился над тем, чтобы взгляд молодого парня стал жизнерадостным.
Готовый памятник тоже установили не с первого раза.
— Криво, — сказала заказчица, глядя на плиту сто стороны. – И не надо мне совать ваш «уровень». Я же вижу – криво.
Когда поправили, она сказала, что надо переставить памятник чуть левее. Потом опять оказалось криво.
— Люда, ну что ты, Люда, — воскликнула сестра заказчицы и прижала руки к груди. – Ну что ж ты людей мордуешь?! Ты все равно его уже не оживишь!
Может быть, это будет голос заказчика с Байкового кладбища.
Его жена, с бесцветными глазами на рыхлом лице, дрожащими пальцами выкладывала передо мной фотографии пятилетней девочки, одну за одной, одну за одной, точно раскладывала пасьянс. Фотографии закрыли собой весь стол, легли на бумаги и ноутбук, на мой ежедневник и телефоны, а она все доставала и доставала их из своей пластмассовой негнущейся папки.
— Я не знаю, какое фото лучше выбрать, понимаете, поглядите, вы же лучше разбираетесь, понимаете, какая подойдет для портрета, понимаете, — бормотала жена. Говорила она безостановочно, и красный её рот казался мне ножевой раной, из которой неудержимо лилась кровь. – Вот тут она у нас в парке, понимаете, на Соломенской площади парк, с качелями, мы туда часто ездили, понимаете, ей всегда так нравились качели. Она тут еще маленькая, понимаете, может быть надо фото последнее, совсем перед смертью, понимаете, вам лучше знать. А тут мы на Новый Год на елке, понимаете, она в костюме белочки, может быть в костюме белочки нельзя, понимаете. Вы скажите. А вот еще…
И голос её мужа прорывался откуда-то сбоку, виновато и робко гудел:
— Не надо, дорогая, не надо, может быть, молодому человеку совсем не интересно. Не надо…
Собственно, это всё, что я хотел сказать о карикатуре Шарли с утонувшим мальчиком.
