Это был один из первых моих заказчиков.
Старик с клочками волос на плохо выбритой тощей шее, с узловатыми руками из рукавов поношенного коричневого пиджака, с орденскими планками на груди под растянутым карманом.
Старик долго доставал из левого кармана пиджака носовой платок, слюнявил пальцы, распутывал узлы на платке, выуживал из него очки, водружал их себе на крупный в прожилках нос.
Потом долго рылся в правом кармане, наконец, извлекал оттуда конверт, опять слюнявил пальцы, вытаскивал из конверта бумажку с чертежом памятника, сделанного дрожащей старческой рукой, разворачивал его на столе, бережно приглаживая углы и складки.
Потом извернувшись, как собака выкусывает в подмышке блоху, долго отстегивал во внутреннем кармане какую-то пуговицу, слюнявил пальцы и отсчитывал сотенными купюрами всю сумму за памятник, бумажка за бумажкой.
- Не надо все сразу, — говорил я. – Большая предоплата – плохая примета.
- Надо, надо, — тряс головой старик. – Лучше сразу, мало ли. Сколько лет собирал, все боялся, что не успею. Вот, успел, слава тебе господи.
Потом лез он в пакет, который все это время держал у себя на коленях, доставал из него папку, а из папки фото – желтое фото в рыжих пятнах старости, на котором густобровый лейтенант, совсем мальчишка, с упрямой нижней губой и в роскошных галифе.
- Роскошные были галифе, — говорил старик, — что вы. За меня на эти галифе половина Киева жениться звала.
Потом рассказывал, как в семнадцать лет сбежал на фронт.
А война, да, хотя, что война. Вот, помню, козу мы украли в одном селе, и месяц прятали от командования в самоходке, чтобы молоком лейтенанта лечить. Бронхит был у лейтенанта, ужас какой. Но вылечили, да. Потом козу в другом селе отдали, боевая была коза, в след нам блеяла, как уезжали. А лейтенанта убило через неделю, осколком вот тут вжик, и все, стал я лейтенантом.
Через две недели старик пришел еще раз – принял работу, свой портрет на камне, гвардейский значок в углу каменной арки, дату рождения без даты смерти.
- Ну, все, теперь за место решить на кладбище, и все, установите памятник, и все, и помирать можно, как человек, слава тебе господи.
- Неужели, — осторожно интересовался я, — и помочь некому?
Он отмахивался. И отмалчивался.
Говорил, что войну прошел, и ничего не боялся. Ну, почти ничего не боялся. Нет, ну, боялся, чтобы не ранило тяжело, лучше, чтобы убило, но не ранило. А теперь вот еще бояться стал, чтобы не похоронили, как собаку.
Старик ушел, обещал перезвонить через неделю.
Он не позвонил ни через год, ни через два.
К концу первого года, когда ближе к зиме мы закончили основные работы и делали генеральную уборку на площадке, в углу обнаружили памятник деду. Подняли договор, месяц вызванивали, никто не брал трубку. Пробили адрес по номеру телефона, съездили, дверь никто не открыл. Еще через месяца два или три на звонок ответили – что здесь такой не проживает, не звоните, до свидания.
Памятник деду простоял на площадке три года.
Какое-то время мы искали его по фамилии в книгах учета на действующих кладбищах Киева. Ничего не нашли.
Еще через год мы переполировали памятник и отдали его первому пришедшему делать заказ пенсионеру, просто так, без денег отдали, без денег сделали новый портрет, надписи, и установили.
Год прошел.
Я уже не помню фамилии того старика, ветерана Войны, лейтенанта в роскошных галифе, который немного не успел умереть, как человек.
