Её отец в 80-х годах служил начальником продуктовой базы. Напористый и деловитый, с масляными глазами начинающего алкоголика, он делал то, что умел делать лучше всего – ловчил и комбинировал, обманывал и обвешивал, набивая купюрами канистру от бензина в пыльном углу старого гаража все туже и туже.
Вечерами, держась рукой за предынфарктное сердце над стаканом коньяка, он желал своей дочери лучшего будущего. И когда в 95-м году дочь окончила школу, устроил её в медицинский институт.

Людей лечить, это вам не сметану водой разбавлять, интеллигентная профессия, всегда при уважении и при деньгах – так он искренне верил.
Она, и в школе не отличавшаяся особыми успехами в учебе, институт тянула кое-как и, откровенно говоря, если бы не папина канистра из-под бензина, вышибли её еще бы с первого курса. Но преподаватели прежде всего люди, любящие деньги не меньше представителей всех прочих профессий.
Так они и справлялись, где она недоучит, там папа доплатит.
Когда она, наконец, получила диплом, папа уже отдавал себе отчет, что великого врача из неё не получится.

Он устроил её в интернатуру в военный госпиталь, разумно рассудив, что уставной пациент менее прихотлив и более привычен к скотскому с собой обращению.
Не ржавели старые связи, крутились смазанные в свое время дефицитным маслом шестеренки, не забывались заслуги и услуги.
Ей зачли какие-то курсы, вписали практикумы, присвоили офицерское звание.
Она двинулась вперед и вверх, не умея делать людей здоровыми, она решила делать карьеру.
Огляделась и, с папиной напористостью и деловитостью, вышла замуж за перспективного офицера, сына заведующего отделением с каким-то покровительствующим родственником в министерстве. К тридцати годам она уже была майором, ловко водила Тойоту Королу и трижды в неделю проплывала пару километров в бассейне.

Первый раз забеременела она в тридцать три года. До этого долго ничего не получалось, хотя перепробовали с мужем всякие способы, переходили по коллегам-врачам и поездили по сельским бабкам-шептуньям.
А тут вдруг – забеременела.
Равнодушно улыбчивая тетка из гинекологии написала в карточке пугающее – старородящая первородка.
Она боялась этих рычащих слов. Всего боялась – снов, сглаза, тошноты, болей в спине, наливающихся грудей, прохожих, машин, несвежих продуктов и рыночного молока.
— Не того боялась, — сказала она мне через год.

Она пришла к нам в контору одна, без мужа и без отца.

Она выглядела дорого. Прическа, цвет волос, шуба, перчатки из тонкой кожи, ухоженные руки в кольцах. Все было к месту, все стоило хороших денег, все на уровне.
И говорила она тоном человека, который привык, что его слушают и слушаются – ровная тихая речь, выверенные слова, выдержанные паузы.

Мы быстро определились, как зальем бетонный постамент, и каким гранитом его облицуем.
Гранитные перила по периметру, с точеными балясинами на каменном резном бордюре.
Стела с двумя колоннами по бокам, и сверху гнутая гранитная арка.
Вазы, шарики, цветник.
Подошли к портрету.

Она показала те фото, что у неё были, и я сразу понял, что с портретом у нас проблема.
Все снимки оказались из телефона, смазанные, но главное – ракурс, все снято снизу вверх, виден мягкий подбородок, и аккуратные дырочки пуговичного носика, пухлые щечки закрывают глаза, и еще удивленно вздернутые бровки, дальше чепчик, край мехового конверта, рюши.
— Катенька здесь лежит, — говорит она своим ровным голосом. – Мы мало фотографировали. Боялись сглазить. Не того боялись.

Это был мой первый по настоящему дорогой проект.
Много гранита, много работы и постоянный страх сделать что-то не так, страх все испортить, страх не справиться.

Я тогда не знал о ней всех тех подробностей, что написал выше.
Она была просто заказчик, тогда еще один из немногих, со своим горем, со своей бедой.

Подробности её жизни я узнал позже, через год, когда на захоронении поднимали наши рабочие надгробную плиту, а художник на памятнике дописывал новые инициалы – мальчика, прожившего меньше полугода, и в этот раз не было фотографии, и на стеле вместо неё рисовал художник ангела, пузатого и печального, усевшегося на край облака.

Я не знаю, отчего умер второй ребенок.
А первый ребенок, мне сказал её отец, мятый старик с синими прожилками по впалым щекам, первый ребенок умер от простуды.