Шалом, хунта. Вечно у нас с субботой непорядок – то она на два дня позже, чем Б-г назначил, то вообще раз в месяц случается. Так что не будем рисковать, учитывая грядущие праздничные хлопоты, и начнем шаббатить предварительно, чтобы провести оставшееся время в покое и безмятежности.
***
Пока мы украшали кафедру к грядущей годовщине кафедры, Прасковья принесла нам к юбилейной дате подарок. В подоле.
Точнее в ведре. Грустно шмыгая носом, она подняла крышку пластикового хозяйственного ведра на двенадцать литров, и явила миру свой грех. Весь ноучный коллектив с любопытством столпился вокруг ведра. Греху было на глазок от двух до двух с половиной, и к деятельности кафедры, судя по срокам, он не имел никакого отношения.
- А чому в цеберку? – с интересом спросил бендера, — Шо воно тобі, Парашка, цуценя, чілішолі? От ніхуя ти, абізяна неписьменна, в дітях не знаєсся… А йди-но до дядька на руці! — и полез доставать дитя из ведра.
Дитя прымружилось, внимательно следя за чужими руками разноцветными очима – одно жовте, другое блакытне, и внезапно лязгнуло острыми передними зубами буквально в миллиметре от пальцев доброго дядьки.
- От хол-лера! – выругался бендера, еле успев отдернуть руку, и чуть не опрокинув стремянку, стоя на которой Аскинья приколачивала к стене поздравительный плакат. Сам автор плаката Балалайнен нежно поддерживал Аксинью за попу – чтобы не упала. Текст плаката «Нам Один Гот!» в сочетании с готическим шрифтом выглядел двусмысленно.
- В ведерке принесла шобы хунта не заметила, — пояснила Прасковья, вытирая нос. – У меня на ребенка документов нет. Луганские же паспорта недействительны, что я патрулю скажу, если спросят? Сразу снимут и в Нацгвардию заберут. Я ж потому и принесла, шобы пан Профессор, как рабовладелец, выписал регистрацию на кафедре.
- Погоди, — нахмурился жыд. – А папочка что, не оформил на себя? Кто вообще отец?
- Не знаю. Итальянец какой-то, – всхлипнула Прасковья. – Черненький. В «Армани». Бросил с дитем, да сбежал в свою Италию. Кризис у них в Европе, говорит, финансовый. Надо семейное дело спасать. Как поехал спасать – так и пропал. Не звонит, не пишет. Визитку дал, да я прочитать не могу, там же все по-итальянски. И телефона нет, только сайт указан...
- Итальянец? В Луганске? – преувеличенно вежливо удивился жыд, разглядывая глянцевую карточку, изрисованную крючками горных букв. – Черненький и в «Армани»? Не Амбарцумян его фамилия, случайно?
- Так вы его знаете, пане жыду? – с надеждой вскинулась Прасковья. – Ой, а телефон тоже знаете? Он мне когда-то давал, да я потеряла, помню что с ноль-шестьдесят-семь начинается… это какая страна? Италия же, да?
Жыд скорбно, шо той библейский Иеремия, вздохнул и аккуратно погладил Прасковью по коротко стриженой голове.
- Италия-шмиталия... наплювай та забудь, абы ребенок був здоровенький.
***
- А-а-а!.. – внезапно и страшно заорал бендера, прыгая на одной ноге и размахивая руками. Весь личный состав кафедры, привыкший в условиях военной жизни к любым неожиданностям, молниеносно раскатился по комнате вокруг бендеры, стараясь не перекрывать друг другу директрисы огня.
Старый лесовик таки умудрился перевернуть ведро, пытаясь достать маля и вытряхнуть его из пластикового схрона. Теперь божие дитя висело у него на ноге, вцепившись зубами в камуфляж и медленно двигая жвалами как питбуль – видимо, пытаясь добраться до крупной артерии или берцовой кости.
Воцарилась суматоха, в ходе которой Аксинья сверзилась со стремянки, Прасковья начала отдирать чадо от вояка за задние лапы, доводя сходство с питбулем до абсолюта, а Балалайнен пытался разжать челюсти маленького чудовища. Наконец, с помощью пуукко, ему удалось осторожно освободить ногу бендеры из стального капкана молочных зубов. Жуткое чадо тут же отпрыгнуло и вскарабкалось на руки жыду, откуда начало тихо и утробно гарчать, злобно отплевываясь, а бандера отполз к стенке, держась за ногу.
- Выбачте, Остап Тарасович, — чуть не плача, просила Прасковья, суетясь вокруг поверженного лыцаря полонын. – Маленькое еще, дурное, воспитания без отца никакого...
Я осмотрел ногу бендеры. Плотная ткань камуфляжа была изжевана и обслюнявлена, но выдержала напор клыков. Нога лечения, кроме симптоматического, не требовала.
- Та не переймайтесь так, пани Прасковія, — отвечал бендера, потирая укушенное место. – То я сам винуватий. Камуфло трохвейне – під Мар'їнкою «цифру» з якогось кацапа зняв. Воно ще від москаля не пробзділося, а дитя ж маленьке, не палить, відразу чуже почуяло, то й вчепилося... ох, добрий козак з нас буде!
- Не будет з нас, – сказал жыд, тетешкая дитя божие. Дитя еле слышно урчало. – Никакого козака. Перестаньте уже говорить глупостей, Остап Тарасович. Где вы здесь козака разглядели? Вам шо, повылазило?
- Чуєш ти, Чудєчкіс, — угрюмо ответил бендера, явно ревнуя к детскому вниманию. – Це з тебе ніякого козака не буде, бо в тебе хоч аж два чуба, але над вухами. А ну хутко віддай дитину мамці, кому кажу! Парасю, доню, ти пильнуй, шоби біля того жида ніякого ножа не лежало, бо враз з малого жида зробить. Бач, як воно на дитину дивится, мало не облизується...
- Не надо меня пугать Бабелем – снисходительно сказал жыд. – Нашли кого пугать Бабелем. Козачка, допускаю, будет. А вот козак никак, при всем моем к вам уважении, Остап Тарасович. И перестаньте уже прятать от меня ножи. Обрезаю не я, а моэль это – раз, А два – вы и сами должны понимать...
Бендера опешил и придвинулся ближе, чтобы разглядеть в чаде признаки козачки. Чадо предупреждающе зарычало. Бендера поспешно отодвинулся назад к стене. Я вздохнул, и полез за регистрационным бланком – ставить на учет.
***
- Имя, отчество... хм, ладно, давай без отчества. Просто имя и регистрационный номер.
- Да откуда же! – опять завыла Прасковья. – Ни имени нет, ни номера. Я ее зову, она так приходит, на голос, без имени. Я же потому и прошу на кафедре зарегистрировать. А то как бы человек есть – а по документам не существует! Даже в детсадик имени Шухевича не возьмут без справки.
«Давайтте назовем „четтыреста четтыре“ предложил Балалайнен, и все недоуменно посмотрели на него. „Ну, это сразу и имя, и номер, и есть, и не найдено!“ — продемонстрировал искрометный финский юмор капитан нашего батискабля, за что тут же получил подзатыльник от Аксиньи. „Ладно, тогда Брунгильда! Мита?.. Прекрасное же имя!“ Весь коллектив смотрел на каптеени, как стадион в Лужниках на вратаря Филимонова. Каптеени не выдержал внимания, смутился, помянул перкеле и полез на стремянку – приколачивать на стену своего Одина.
- Вот что, – сказал я, – Раз уж это подарок кафедре на годовщину, то пусть и будет Дарья.
- Дарина! – сказала Аксинья, любившее все красивое.
- Тоді вже Одарка, — занял позицию Фарион упрямый бендера, все еще ревнующий к жыду. – Бо як в Україні живеш, то ти Михайлик, а нихуя не „міша“. А як ти „міша“, то збирай валізи... Так шо Одарка!
- Айдарка! – хрипло каркнула девочка. В помещении повисла тишина.
- Ну, а чем не имя? – Я разгладил бланк временной регистрации, вписал в графу имени-отчества „Айдарка Прасковьевна“ и задумался над фамилией. А, черт, Италия – так Италия, и написал: „Чиполлино“. Нет, ну не Амбарцумян же писать! Приложил к документу перстень-печатку, свернул в трубочку и протянул Прасковье.
- Ну вот, поздравляю.
Все зааплодировали. Аксинья пустила слезу, Балалайнен с гвоздями во рту, полез было со стремянки ее утешать, но, напоровшись на мой взгляд, вскарабкался обратно. Жыд делал ребенку „козу“, „сорока кашку варила“ и „ехали по кочкам“, и даже лабораторный материал в клетках притих, вспоминая свою прошлую жизнь, в которой они когда-то были людьми.
- І шоби блять при дитині ніхто не матюкався, — грозно сказал бендера, — Бо вже дахуя стали собі пазвалять. Воно, поки мале, наслухається усякого такого гімна, а потім не дай Панбог, з неї якась фємєністка виросте. Як почую, шо хтось при малій пиздить шось нєдєтскоє, то візьму машингверу...
- А шо, і машингвера в тебе є? – неожиданно спросила Айдарка с рук жыда.
- Є. – оторопело ответил бендера, глядя на разноглазое чудовище.
- Поштреляти з йо дасиш?
- Дасу.
- Не пиздиш?
- Не пиздю.
- Тачняк?
- Ось тобі хрест! – бендера снял мазепинку и истово, с выносом щепоти за габариты плеч, перекрестился.
Айдарка завозилась на руках у жыда, запручалась, вызволяясь из заботливых объятий, и полезла на руки к остолбеневшему Остапу Тарасовичу.
По седому усу старого заризяки скатилась счастливая и сентиментальная батьковская слеза, а со стороны клеток кацапского вивария кто-то обреченно и тоскливо завыл, предчувствуя нехорошее.
***
Все, готовимся к празднованию, развешиваем шарики, репетируем праздничный отчетный концерт. Всем кадетам и вольнослушателям прекрасных выходных, а кацапам изжогу днем и кошмаров ночью.
