Командира нет — гуляй, сволота. Быстро обслужили текущие солдатские вавки, сели и думаем шо делать. Куры накормлены, кошка в постели, сабачко по периметру. Галка налепила фашированы перцы, в подвале нашли гитару — и воем на зведы шансон.

Па тундри, па жилезной дароги. Где проходит курьерский Варкута — Лененград.

Можно негромко петь, потому что три дома нас перекрывает от навеса со «Спарты», а 101 вертухайская спецназ РФ получила массивной пизды, и ей сегодня не до ответки.

Подошел нохча, палец не болит, чеченский мужчина боли не чувствует, только фаланга не сгибается, стрелять не могу. Сделайте. Никому не говорите. Мужчина сам справляется. Но гной течет между фалангами.

Сделали. Через три дня сниму швы. Поблагодарил и ушел в потемки на позицию. Обернулся — а, я тебя знаю. Ты тоже никому не говори.

Поехали командира ропа капать. Командиру пора в больницу, его вывозят, у него давление как на Венере, он на когтях обратно ползет. Капайте тут, у меня люди. Покорно капаем и сорок минут сидим в блиндаже, потому что над нами «птичка», беспилотник. Трижды уточняют, оп! есть команда сбивать. Солдатня начинает сбивать птичку с трех директрис огнем. Беспилотник чудом уходит. Ветром сдуло вверх ногами.

Тапик орет — прекратить огонь, это оказывается наш беспилотник. А где сепарский беспил? А его сепары вместо нашего сами сбили. Один-ноль. Мы промазали по своему, а русские по своему попали.

Ну, примерно вот так война и происходит.

Вообще заебись. Перманентный пикник. Половину улицы утром с щебнем смешали — но нам похуй, у нас курица мертвая — или жрать, или сейчас испортится. И мы разводим мангал под прикрытием и поем «ой у гаю при Дунаю».

Наш Командир звонит каждые десят минут, переживает. Она врач, у нее смена в Городе. Она вскрывает труп и переживает — как мы без нее? Режет мертвое тело, прижимает телефон плечом, ей надо смены отработать. И телу похуй, оно уже померло, но у командира база АСАП, шесть долбоебов, три машины, две собаки, два кота и шесть кур. И она переживает и постоянно звонит.

Мы говорим — да спим уже, спим. Она бережет нас, а мы бережем ее. Тупо боимся ее расстроить. У нее нервы на нитке, и мы поэтому типа хорошие мурмурмур.

И опять — патундре, па жилазной дороге, омияйте ляси гори, дзвонь степовий сковронечко, муй степовий дзвонь, дзвонь, дзвонь!

Хуй пойми шо.

И я вспоминаю как мы с Фоксом, пробзедвшие дымом, в полувоенной форме садились в вагон Мариуполь — Киев. И мариупольская тетка в купе, с ботфортами под пихву, арома е флер, ехаевшая на закупки на Троещину, брезгливо спрашивала — вы что, рыбаки? Первый раз едете в Киев? Вы с куда ваабще?

- С Широкина.

Ну да. Первый раз в Киеве. Фокс — коренной лукьяновский гопник, я березняковский твист энд шаут. А у теток в ботфортах в двадцати километрах от дома война, о которой они не знают. Слышали по телевизору. И тетка в ботфортах снисходительно учит двух чумазых рыбаков как себя вести в Столице Мира.

Когда мы туда приедем.

Зимняя война воняет дымом буржуек, печек и костров. Толстые свитера, плотные зимки, слои термухи. Это все пропитывается дымом навсегда в блиндажах и подвалах. И запах, как с пикника, шашлычка и сауны с блядями.

Да, мы были на рыбалке. Клевало. Иногда. А иногда нас клевало. У нас тут всякое клюет.

А потом тебя обнимает маленькая племяшка на перроне, и говорит — ты был на даче? От тебя вкусным пахнет.

А у нее от макушки пахнет детским шампунем.

И ты понимаешь, что все делал правильно.