А у нас сегодня вечер тактической прозы.
***
С наступлением холодов Яшка совсем охуел. По-хозяйски топая лапами, он пробирался через сени и прихожую, сгонял с кресел подвахту нарочных разгонных лекарей— дежурного фершала да извозчика, сворачивался клубком и начинал требовать семги с боярышником и анисовой настойки. Подвахта, тихо бранясь, уступала место барскому любимчику. Захватив с собой недопитой чай и баранки в вышитом петухами кисете, младшие разгонные шли чаевничать в людскую, старшие — по дортуарам.
- Ай мазый котейко! А киткав-то, разумный как ломань, все понимаить — токотко говорить не можить. Хошь вырезки из раковой шейки, хозяин? — фальшиво хвалили по дороге котейку лекари на языке противника, дабы барыня не осерчала неуважением. — Ай, каштансто сидит, авака катка!
Но барыня, онна-бугейся, изрубленная прошлым годом в нечаянном случае с немирными затерриконскими мокшанцами кавалер-девица, казалось, слышала из своего блиндированного будуара все, что происходило в опорной усадьбе, каретном амбаре, лекарских и тряпишных клетях.
- Вот я вам задам «аваку»! — кричала из комнат барыня и гневно колотила в пол костылем. — Сгною на Ветрянке, за Широкино зашлю! Лишенцы, кандальники, шеврона на вас нет… Аваку захотели! Будет вам «авака кедавра», понкоцу, факка!
И лязгала затвором автоматической пищали. Затем раздавался приглушенный накрутным сайленсером-«молчальником" (собранным самим полковником Сабельниковым, старым знакомцем барыни еще по Крымским походам) выстрел в стену. Дворня, вжимая головы в кевларовые горжеты латных доспехов, разбегалась по усадьбе.
Нового сенатского министра, тайного советника Авакова, барыня недолюбливала за то, что тот развел мордатых будошников на блокпостах, носился с якобинскими идеями парламентаризма и постоянно фрондировал с командующим армией фельдмаршалом Муженко, добиваясь милости Государя Петра — своевременно забывая о якобинстве пред лицом Государя.
Презабавно, что эрзянское имя "аваков" и малоросское "муженко" дословно и по смыслу обозначали на русском наречии одно и то же — "нечто мужского рода"
***
Илюшка, любимец барыни, обер-лекарь Первого экипажа нарочных, хозяйского гнева не боялся. Во-первых, был он услужении давно, пользовался всеми привилегиями воспитанника графини, а во-вторых, имел репутацию незлого шалопая и шкодника. Это уберегало его от серьезной порки на конюшне, но не хранило от материнской трепки за волосы. Поэтому брился Илюшка коротко, не отпуская на голове даже малоросский чуб-«оселедец", столь любимый линейными мотодрагунами "сейбрами" из Одиннадцатого баталлиона.
Молодой повеса подышал на оконное стекло и нарисовал на затуманенной поверхности пухлый женский зад. Подумав, росчерком пальца пронзил округлости амуровой стрелой и нарисовал в нужном месте естественное отверстие. Затем приложился к нему глазом, рассматривая двор.
Азовская золотая осень за окном была сюпарб и манификь. Опутывая зубастую спираль-«егозу" по верху кирпичной кладки тлел алым остывающим вольфрамом виноград, давно обобранный постоялыми у графини драгунами баталлиона. На плитках колесного двора два кучера нарочных экипажей — абрек Хаджи-Кашни и старик Хантыч — попирали сапогами трофейные вычурные пуфики "Людовик Каторз", заглядывая в нутро американского эвакуационного битюга и пытаясь понять — куда девается за ночь электрическая сила из аккумулятора? Правоверный сарацин Хаджи-Кашни бранил битюга шайтаном и грозил джихадом, раскольник же Хантыч, похабник-старообрядец и практический материалист со своей стороны призывал какую-то неведомую затерриконскую нечисть "етить-переетить". Битюг и пуфики были посечены картечью.
Дальше, за приземистой стеной, начинался неширокий песчаный пляж, усеянный черными гранитными валунами — со слов немногочисленных местных поселян, специально привезенный из глубины губернии и выложенный для отдыхающих на песку согласно жапоньскому дзюцу "сад камней". А поскольку почти весь гранит, добывающийся в Приазовской губернии, был радиоактивным, почтенные мужи и отцы семейств, гревшие на теплом камне свои мошны, прогревали их дважды — не только солнечным теплом, но и зивертами альфа-излучения. Илюшка злорадно хихикнул, и расширил дырочку в нарисованном на стекле афедроне, чтобы лучше видеть.
Пляж перетекал в одинаковое с ним по цвету после шторма море, в котором ровными рядами болтались вереницы пластиковых бутылей от бордо, аи и шампаньолы, удерживавших на плаву рыболовецкие сети — на хамсу, бычка, знаменитую во всем мире своими размерами азовскую креветку и прочий зоопланктон. В трехстах метрах от берега, где глубина начинала превышать человеческий рост, сети заканчивались — там в двухметровой толще воды таились противокорабельные бомбические мины конструкции инженера Якоби. И дальше, дальше до самого горизонта раздавалась вода — впрочем, горизонта не было видно. Море цвета песка сливалось с небом цвета моря, создавая вокруг усадьбы сплошной и мутный желтоватый сайлент-хилл, непроницаемый для солнца. То ли в Мариуполе жгли мусор, то ли в Широкино горела конопля.
Илюшка втянул в себя носом воздух и замер, прислушиваясь к своим внутренним ощущениям. Затем посмотрел на зависших в туманной мути и покачивающихся на ветру, словно четырехвинтовые дроны, чаек. Клювы птиц, как флюгеры, были развернуты в сторону Мариуполя. Значит, все-таки не конопля. Азовсталь, вторая смена.
Внезапно Илюшка вздрогнул, и плотно прижал глаз к протертой в испарине дырочке. На площадке веранды, выдающейся в море, сидел охуевший к зиме Яшка, и с несчастным видом вылизывал вздыбленную и распушенную после пинка задницу. Означать это могло только одно — из города вернулся посланный графиней с поручениями гуверант-квартирмейстер Лука и изгнал наглую бестию из кресел. Обер-лекарь панически стер со стекла непристойную парсуну и метнулся назад, к конторке.
Успел вовремя. Дверь в дортуар скрипнула, и вездесущий гувернант просунул в нее свою чубатую голову с тактическим пенсне "Катерпилларъ", удерживаемым на лбу гуттаперчевым ремешком. Подозрительно осмотрел Илюшку, который, высунув от усердия язык, водил по глянцевой бумаге гусиным пером, и так же молча скрылся в коридоре, притворив за собой дверь.
- У-у-у, шнырь вездесущий... — с ненавистью прошипел себе под нос Илюшка — Папу налапу, поцелуй меня в котянь. Азе папалангс, неприятная ты сила!..
Из коридора донесся стук костылей и шорох накрахмаленного камуфлэ-дю-мульти, а во дворе гортанно гикнул Хаджи-Кашни, подавая дежурный экипаж к выходу. Графиня с управителем отправлялись к полковнику Сабельникову делать визит.
Илюшка тоскливо посмотрел в потолок, затем макнул перо в чернильницу и решительно придвинул к себе наполовину исписанный кудрявым почерком старательного но бездарного гимназиста листок. К вечеру по велению графини надобно было отбывать в Город для урлауба и рекреации, а также проведать маменьку и папеньку, но оставить Лизаньку без прощального объяснительного письма было бы непростительным моветоном.
***
"… и совершенно напрасна была, ангел мой Лизанька, ваша желюзи в отношении особы, кою мы с Хаджи имели честь подобрать на дороге, направляясь к вам в Павлополь. Сия юная пастушка находилась в столь жалком состоянии, что мы с абреком, как благородные люди, были вынуждены изменить маршрут своего вояжа, чтобы доправить ее в Первую земскую больницу. Где ее уже поджидали опытные лекари и жандармские приставы. Смею заверить вас, что одною вами, ангел мой, заняты были мои мысли, но согласно долгу..."
"… может вам засвидетельствовать горский князь Хаджи-Кашни. Вы знаете, он человек Пророка, правдивый и непреклонный, и слова его тверды и прямы, как турецкий ятаган. Солгав, он налагает на себя тяжелый грех..." — на этом месте Илюша засомневался, полез в пыльный "Справочник холодного оружия", долистал до буквы "Я" и углубился в чтение.
После со вздохом захлопнул фолиант, вычеркнул "как ятаган", затем подумал и поменял еще "налагает на себя грех" на "налагает на себя руки". Перечитал — получилось гораздо мужественней, даже аваковей, но все одно присутствовал какой-то ридикюль.
Возможно, причиной было то, что "юной особой", сбитой пьяным ямщиком и подобранной абреком и Илюшей на дороге в Павлополь являлась отнюдь не миловидная пастушка. А не менее пьяная чем ямщик толстая павлопольская крестьянка в серой солдатской шинели и со следами "русского мира" на лице. На вопрос: "Кто тебя сбил, селянка?" — перезрелая бассарида честно и со смехом ответила: "Водочка!"
"… тронуло меня, ангел мой, Лизанька, как вы бежали за экипажем, чтобы сообщить нам parole на восьмой час и кричали вслед: "Папуженцы — отзыв Жабынцы"! Доброе ваше сердечко! Но стоило ли так волноваться, на ближних блокпостах стоят "сейбры" полковника Сабельникова, они знают нас в лицо по соседству...", (Илюша подумал, и переправил "по соседству" на "за отвагу"), а на посту аваковских будошников достаточно кинуть сбирам пакетик жареных подсолнечных семян, чтобы они забыли о проезжих. Не поверите, однажды пакетик разорвался прямо в руках..."
Илюша захихикав, вспомнив, как надменные опричники слетелись, словно голуби, и клевали рассыпавшиеся зерна, сталкиваясь со стуком друг с другом круглыми касками, затянутыми маскировочными чехольцами.
"… с грустью в сердце должен отбыть по поручению графини Паевской-Тайры в Город по наиважнейшему секретному государственному поручению. Ангел мой нежный, я не имею от вас секретов, вся моя душа пред вами как на ладони, но сия тайна принадлежит не мне, а Державе. И я скорее позволю вырвать себе язык, чем… " — Николенька облизнулся тем самым языком, представляя себе ярко освещенный Крещатик, фланирующих по нему дам, банчишко в "Бочке", модный ныне танец "тевтоник", где к движениям электро-дансэ прошлых сезонов добавлялось куртуазное зигование, и — наконец-то! — гусарский клуб "Пицца Ветерано".
Ах, этот "Пицца Ветерано"! Зайти гордо, с выправкой, прошагать четко к паноплию возле барной стойки, да налепить на нем свой шеврон-патч среди таких же боевых шевронов. Чтобы знали — не зевака досужий с бульвара зашел пирожных с коффэ отведать, а свой брат-рубака! Хоть и лекарь. А что лекарь? Лекарям, особенно нарочным и разгонным сейчас везде почет. Ты ему неуважение по чину — а он потом тебе не то отрежет, и не туда пришьет. Чиниться дорого станет (Илюшка опять похихикал, оценив свой каламбур, и, на всякий случай, записал его на манжете.)
А потом сидеть в компании таких же, как ты опаленных огнем "дядей", даже в штатском мундире оставляющих детали воинского garde-robe, неспешно раскуривать длинной спичкой турецкую трубку — плевать на вейпы! — и долгие, неспешные разговоры о линейной да бивачной жизни, боевых случаях в патруле и на эвакуации. Мол, вот было дело на Покрова, господа: завели немытые затерриконцы обычай пулять в нас "Градами". Безделица по сути — но надоедает, знаете ли, да и дам гарнизонных нервирует. И вот выбрали мы с моим товарищем квартирмейстером Лукою Чиполлини ночку потемнее да шторм пошумнее, разделись по пояс, раскрасились зеленкой и йодом чересполосицей. А из ружья взяли только ножи с кухни да свистки от акул — чтобы мыс Широкинский по морю обойти и выбраться на берег под Новоазовском, в тылу у немирных мокшанцев. И вот плывем мы с Лукою, уже маяк прошли по левую руку, чу! — вдруг он захлебываться начал, и говорит мне из воды: брат Илья!.."
Илюшка скривился. Нет, Лука не годится. Сведает Лука от общих знакомцев про свистки от акул — конфуз выйдет нешутейный. А сведает же — как пить дать! Знают его в Городе, тот еще был пасквилянт да журналист до войны. Судачили меж собой извозчики на колесном дворе, что роман у него был с Кружевной Дуду Лясет, а она сбежала от Луки с каким-то вольнопером через пьянство да буйство Луки. Он, дескать, стреляться хотел, только вот непонятно с кем — с вольнопером, с Дуду, али сам в себя пулять собирался? Уж луче бы в себя, вместо того, чтобы кровь илюшкину пить, у-у-у, кежей ломань, неприятная сила!
- Вообще обэрзел, боец? — прозвучал из-за спины знакомый голос. — "-Тся" и "-ться" путаем? Скоро вообще в трениках и бронежилете на голове тело ходить начнем? Вшей заведем, томпаковые зубы поставим, в ополченцы подадимся?
- А-а-а! — заорал Илюша, смахивая чернильницу и бумаги с конторки и хватаясь за сердце. Затем отдышался, разглядел "неприятную силу" и произнес с обидой: Что же вы так, Лукиян Базильевич, сзади крадетесь, как тать Яшка в нощи. Эдак и до кондратия недалеко…
Противный "кежей ломань" опустился одним коленом на пол, опершися на жесткий наколенник цвета "эль-койот" и гостеприимно похлопал ладонью по паркету — дескать, садись рядом, Илюша, места на всех вдоволь хватит. Затем поднял один из рассыпавшихся листков и углубился в чтение. Илюша похолодел — все последние мысли он, забывшись, излагал на бумаге.
- Ага, — сказал Лука, с интересом бегая глазами по строчкам. — Угу. Ферштеен, компренсибль. Стилистика, конешно, плюто фебль… правильно не "Лясет", а Дуду Лясе — во французском последняя "тэ" не читается и при звуковой транскрипции на письме не указывается. Тогда уж пиши "Лясете" Постой-ка, а что это за "ангел мой Лизанька"? Это которая? Ноговицыных дочка, девятый баталлион? — Лукьян Базильевич внимательно посмотрел на покрасневшего Илюшку. — Ну-ну, — неопределенно произнес квартирмейстер и опять углубился в чтение.
Илюшка, так и не присевший рядом с гувернером на пол, с досадой смотрел на засиженную мухами карту губернии, еще носившую на бумаге древнее название Сталинской.
- Что же вы так эрзите, молодой человек? — с упреком сказал Лукьян Базильевич, поднимаясь с пола, складывая бумажку вчетверо и протирая ею койотовый наколенник. — Нахватались аборигенских наречий! Допустимо ли обращаться к девушке "бабанька ты мазая"? Она, все-таки, из приличной семьи, сестра милосердия, заканчивала женское отделение Богомольца в Киеве, а не ростовская шпанючка. Что это за "мое сердце порожняк не гонит"? Я понимаю, в дворницкой так излагать, но не в куртуазной же переписке. Вам сорок шесть лет, обер-лекарь, а пишете как недоросль! Совсем одичали на мокшацкой линии.
Илюшка виновато засопел носом и поскреб щетину на кадыке.
- И вот это — "мечтаю дотронутся...", "наше счастье непременно осуществиться..." Вы что, с ума сошли такое письмо девушке слать? Пошлите тогда ожерелье из человеческих зубов, если уж непременно хотите дикарем казаться. Кстати, "казаться" — через "-ться" или "-тся" в данном случае?
- Через с мягким знаком — угрюмо ответил Илюшка, и подумал: "Чтоб ты сдох, кшумань старая".
- Десу. Перепишите, пожалуйста, как положено, сударь. Потом старший писарь почтарей пусть проверит глагольные окончания и запятые. И помните, нарочный экипаж на воксхолл в Мариуполь отбывает в шесть пополудни, засветло, дорожные огни включать на дороге не рекомендуется по причине возможных артиллерийских обстрелов. Так что, если хотите успеть на паровик, пишите без завитушек. Вы билеты на самоход в приказной избе получили?
- Угу, — буркнул Илюшка, крутя в руках пустую чернильницу. Вредный Лукьян Базильевич недоуменно поднял бровь.
- Так точно, получил, господин гувернант-квартирьер. — поправился обер-лекарь Первого экипажа, — Отправление в восемь часов тридцать семь минут пополудни, с первого пути, четвертый пульман, четвертое купэ.
- Рядом с вагоном-ресторацией… — Лука поднял вторую бровь, Илюшка развел руки — дескать, я-то тут при чем? Какие выдали билеты — по таким и едем. — Ладно. Только помните, до пересечения зоны АБК — Анти-бунтовщицкой кампании — на станции в Зачатьевске, употребление горячительных напитков военными чинами запрещено. Так что, если вы не собираетесь ехать пульманом в партикулярном платье или шлафроке, советую строго воздерживаться.
Илюшка замялся. Он намеревался хлопнуть пробкой еще на воксхолле, но лишить себя удовольствия презентовать попутчикам мундир нарочного лекаря? Роскошный камуфлэ-мультикам с крылатыми патчами разгонной лекарской службы Ангелов Тайры — "циркуль и костыль"? Кепи-софтшэлл? Песочные боты с высокой шнуровкой, за три дни отодранные на колесном дворе до нужной чистоты и шершавости бархоткой? Тактические бесперстые рукавицы в тон ботам? Итальянские высокие тактические чулки из толстой шерсти цвета темной оливы, специально для поездки в общественном экипаже отстиранные, выглаженные и сбрызнутые "кельнской водой!?
А еще переодевка на утро — неуставной, но модный среди дэбютантов и допустимый в служебном ношении УБАКС заокеанского серого пикселя на плотном и скользком "рипстопе"? Штаны с карманами на "репейнике", зауженными коленями и пружинным темляком для пистолета на ремне? Тактическая рубашка с клапанными карманами, отложным воротником, шелковой однотонной серо-оливковой манишкой и спинкой?
Холодный пот пробил Илюшку. Нет, только не это! Не такой ценой!
- На службе не употребляем-с! — сухо известил Илюшка надоедливого кежей ломаня и твердо, со стуком поставил чернильницу на конторку.
Лукьян удовлетворенно кивнул, поправил пенсне на лбу и вышел из дортуара. Илюшка долил из бутыля чернил в чернильницу, взял свежий лист на котором вывел с завитушками: "Мазая моя Везорга Лизанька!.."
Затем опомнился, вымарал первую строку и ниже, четким солдатским полууставом начертал: "Шановна пани Єлізавета! Киценько моя, ласонько, серденько, сонечко, місяченько... зоренько моя світанкова та повечірня, "-тся" моя, "-ться" моя, журба моя та радість, смуток та надія..." Перечитал и всхлипнул — так стало сладко на душе и жалостно, шо хоч вовком вий та сокілом злітай, а шоб тебе шойгу покусав, пане Лукіяне, довів козака, старий покшьтя, авака киска, десу!
***
Последний раз Илюшка перечитывал эпистолу в пятом часу, когда старый Хантыч уже начал запрягать выездной "Форд" на воксхолл. Все было как положено — запятые расставлены по огневым точкам, тире и дефисы рассортированы по калибрам, пулеметными дробями частили многоточия. Илюшка вздохнул и широко расписался внизу: "Илья "Фокс".
Затем подумал, погрыз перо и дописал к "фоксу" полное именование: "Илья-Фоксимиллиан, Ея Сиятельства графини Паевской-Тайра надворной сотни нарочный обер-лекарь". Поставил точку, просушил бумагу песком, свернул лист в трубочку и, осторожно затолкав его в гильзу от выстрела 23-миллиметровой пушки, свистнул со двора скучающего ездового — дабы тот занес послание к ямским связистам полковника Сабельникова.
Но будучи послан через форточку азе папалангс, сиречь по-мокшански нахуй, вздохнул, и сам пошел в одиннадцатый батальон к почтарям.
Рыжий ямской, равнодушно взвесил на руке металлический цилиндр, зарегистрировал депешу в журнале, достал из дока-кормушки голубя, отстегнул от него USB-разъем зарядки, укрепил в спинном пазу послание, подбросил летуна вверх, оглушительно свистнул и заорал вслед:
- На Павлополь, гулька! Бойко лети, эх-мать!
Электрический вестник любви прянул ввысь, со звоном ударился в кварцевую линзу сигнального гелиографа, отскочил, со свистом взрезал армированными перьями воздух, ушел по спирали вверх и растаял в желтом киселе азовского неба.
Конец.
