Abstract
О бананах над нами и обезьяне внутри нас, о рациональных стратегиях и эмоциональных мотивах, а также несостоявшемся синтезе разума и бессмысленности бытия.

War... War never changes...
(с) Fallout

Мало кто осознаёт, насколько наше восприятие войны выросло из культуры: фильмов, песен, картин. А ведь многое, что нам в ней кажется очевидным, на самом деле таковым не является. Война не всегда была (и сейчас далеко не всегда есть) рациональным способом достижения цели, понятия храбрости и доблести — вовсе не врождённые. И уж совсем не естественной представляется знаменитая максима из бусидо: «Путь самурая —это путь, который ведёт к смерти». Проблема в том, что бусидо, «путь воина» — это относительно новое явление, которому предшествовал долгий период архаики. И в нём война была Путём Страха.

Начнём издалека. Войны как явление известны не только у людей, но и у человекоподобных приматов (я говорю о войне в узком смысле слова — с битвами, оружием и прочими атрибутами, а не об экономических, эволюционных и спермовых). Самцы какой-нибудь семьи (рода, если перевести на древне-человеческий), к примеру, шимпанзе, иногда без видимой внешней причины собираются в группы и идут на территорию соседнего рода. Там они демонстративно собирают самые лакомые куски еды; что не могут собрать — портят, всячески паскудят участок, а если встречают чужака — убивают (иногда и съедают, но это уже зависит от конкретной культуры... да, у шимпанзе тоже есть свои культуры). Если же нарываются на группу местных самцов — рычат, визжат, кидаются говном, делают агрессивные выпады. Иногда доводят себя до такого экзальтированного состояния, что бросаются в драку, которая, впрочем, чаще всего быстро заканчивается ничем, кроме синяков и царапин. В общем, устраивают склоку. Продемонстрировав, насколько они круты, «агрессоры» разворачиваются и уходят.

Такое повторяется время от времени. Если один из родов заметно слабее другого, то ему проще уйти, чтобы минимизировать потери. Но такое случается довольно редко и не является целью «войны». А что является? Зачем, в конце концов?

Дело в том, что жизнь в тесном коллективе, да ещё посреди природы (той, что реальная, а не в сказках) — это постоянный стресс. Внутри коллектива накапливается напряжение, которое всё чаще выливается в ссоры по пустякам, а то и в членовредительство. А это очень вредно для рода, как вы понимаете. Проще пойти и «спустить пар» на соседях. Проще ударить соседскую самку или кинуть палкой в соседского самца, которых видишь раз в месяц, чем портить отношения с теми, кто может тебя обозвать нехорошим словом в любой момент утреннего моциона или укусить посреди ночи. Кроме того, проявленная крутость в конфликте с внешними врагами помогает переоценить место каждого члена в иерархии рода (иными словами, это такой «социальный лифт» на базовом уровне). Иногда проблемы, позволяющие проявить себя, возникают и сами — бедствия, хищники, охота. Но если нет, то зачем ждать милостей от природы? Война — отличный способ вырваться вперёд. Закошмарь терпилу — докажи, что ты крут.

В последнем абзаце я, собственно, описал все мотивы войн от сотворения мира и до относительно недавних времён (о которых ниже). Заметьте, среди мотиваций нет ни прибыли (на самом деле бананов хватает и у себя на участке; главное — показать, что можешь отнять), ни власти над соседями (тут бы со своими разобраться) — это всё уже более поздние «побочные продукты». Кроме того, среди целей и средств войны нет убийства врага. Оружие — это страх. Запугал — значит, победил.

Всё это прекрасно (с поправкой на некоторые реальности антропологии, не известные 70 лет назад) описано в первой части известной «Одиссеи – 2001» Артура Кларка (отрывок из фильма тоже хорош, хотя неоправданно смещает акцент в сторону захвата ресурсов). Убийство врага — случайность. Закономерная, конечно же, но вовсе не целенаправленная. Зато запугавшая врага окончательно.

Не зря у древних греков спутниками бога войны Арея были Фобос и Деймос — Страх и Ужас, а вовсе не Доблесть и Отвага. Древние знали толк в войнах. Всякие Саргоны с Нарам-Суенами и Дарии с Ксерксами собирали свои мегаармии вовсе не для того, чтобы иметь побольше юнитов на случай кровопролитных битв. Наоборот, эти мириады нужны были для того, чтобы битв по возможности избежать — чтобы противник обделался от одного взгляда на бескрайний лагерь и признал себя побеждённым заранее. Получалось, как мы знаем, не всегда. Но об этом позже.

Можно сказать, что человечество не выходило из состояния перманентных войн со времён неандертальцев, с локальными перерывами на обледенение, когда выжившим воевать было попросту не с кем. Это не была война, которую мы воспринимаем ежедневно из нашей культуры — с походами, битвами, военачальниками, знамёнами. Скорее, это было похоже на фронтир Дикого Запада или пограничье со степными кочевниками — постоянные мелкие стычки, засады, рейды, налёты, когда на вырубку леса или в поля шли с оружием; и всё на фоне обычной мирной жизни: выпаса табунов, возделывания земли, мелкой торговли и «обмена» дочерями с соседями (а то и банальными совместными пьянками). Естественно, ни табунов, ни пахоты тогда не было — были охотничьи земли, богатые рыбой озёра, хорошие места для стоянок. Племена (уже не роды) с более развитыми технологиями, с лучшей коммуникацией внутри общества (не устаю напоминать, что умение объяснить что-то другим — один из ключевых факторов эволюции человека), да и попросту более многочисленные занимали лучшие места, выбивали дичь, шумели и вели себя, как хозяева жизни. Проигрывающая сторона мстила исподтишка, делала гадости, а потом уходила в менее привольные земли или вымирала. Или и то, и другое.

Знакомая схема, да? Не сильно отличается от описанного для шимпанзе. С некоторыми немаловажными отличиями. Развитые орудия помогли людям сделать более эффективным и этот процесс, а значит, до непосредственных смертей доходило всё чаще и чаще. «Неолитические войны» были ужасно кровавы. До 25% мужчин той эпохи по результатам раскопок гибли от оружия. Для сравнения, в самой ужасной (по относительным потерям) войне Европы — Тридцатилетней — погибло до трети населения Германии, но это была только часть Европы (к счастью). А в ХХ веке, с его двумя мировыми гекатомбами, погибло несколько процентов жителей. Так что плюньте в глаза тем, кто говорит, будто мир меняется к худшему. И предложите рассказать об ужасах современной лицемерной культуры неандертальцам.

Именно в ту эпоху, кстати, формируется архетип «мужского» дела — охоты и войны, которые изначально и мыслились в одних терминах, да и орудия для этого неолитические жители использовали одни и те же (специализированные орудия войны — это уже эпоха бронзы, всего-то 6 тысячелетий тому назад).

Логика племенной войны неплохо описана Немировским (также широко известным в узких кругах как Могултай или Вираде) в статьях о юкагирах — северо-восточном народе, соседях чукчей. И это такая война, что потеря 4–5 взрослых мужчин может поставить племя на грань вымирания. Сами понимаете, к смерти при этом отношение очень бережное. Запугивание — более рациональная стратегия. Зачем подвергать риску выживание своего рода, когда получить желанное можно просто демонстрацией силы? Поэтому — поединки (не обязательно со смертельным исходом), кража скота, требования об уступках (уйдите с этого пастбища, отдайте нам лучшую девушку рода, идите с нами воевать против других соседей). И живы все, и понты прокачаны. И никакого экстерминатуса.

По такой схеме вялотекущей войны происходили практически все экспансии до появления государств. К их числу относится и пришествие с Балкан на наши земли земледельческой культуры, позже известной как Трипольская / Кукутени, вытеснившей местных охотников-собирателей; и позднейшее их завоевание Ямной культурой, она же культура боевых топоров (кстати, о специализированных орудиях войны). Что характерно, уже в те времена известна героизация войны, но никогда — убийства.

Были, конечно, в истории войн и клинические психопаты, причём с садизмом, возведённым в ранг традиции. Впрочем, мы их знаем только по черепкам и тщательно закопанным развалинам городов, потому что даже самых крутых отморозков в конечном счёте ухайдокает союз задолбанных соседей.

Как мы уже замечали ранее, культурная эволюция в определённый момент начала давать «культурные модификаторы» — механизмы, наследуемые не генетически, но через воспитание, которые дают возможность преодолеть некоторые физические ограничения человеческого организма. Война не стала исключением. И, скорее, даже наоборот. Мало для чего культура вырастила столько «софтин», как для войны (хотя с сексуальной жизнью, заботой о потомстве и неработающими способами обмануть смерть войне в этом плане всё-таки не тягаться). Человек (и не только он) способен жертвовать жизнью и здоровьем ради чего-то другого (см. «эгоистичный ген» Докинза), но для этого ему нужна мотивация. И культура начала порождать такие мотивы.

Человеку нужно то, что давало бы ему опору в борьбе со страхом быть убитым. Защита своей семьи, вероятно, была первой из культурно зафиксированных в традиции мотиваций («пускай погибну я, но дети мои выживут" — очень старый мотив). Она довольно легко расширилась и на племя («если ты струсишь, то будешь опозорен перед соплеменниками"). Потом перешла и на город/полис, как в Шумере и Древней Греции («достойно пасть, защищая свой город"). Следующая трансформация, более сложная, ввела понятие о смерти за вождя (за самого смелого из воинов), а позже за царя — в Древнем Египте, Аккаде) (где впервые появилось регулярное войско, "бравшее пищу с царского стола").

Отсюда же и культ оружия, который в нынешнем дискурсе модно понимать исключительно по Фрейду. А зря. Притягательность оружия для людей (а не только для мужчин, что бы там не пытались рассказывать) кроется вовсе не в том участке мозга, где последние 100 лет пытаются найти ответы на все вопросы мироздания. Суть в том, что держа в руках орудие смерти, человек получает — пускай и ложное, но ощущение безопасности. Ведь если он может кого-то убить, то этот кто-то может испугаться. Поэтому не надо бояться самому, ты можешь победить просто за счёт обладания таким орудием. И уже не важно, о чём именно идёт речь — о том, что у Гектора длинной в 11 локтей, или у Ким Чем Ына мощностью в 10 мегатонн. То, что помогает тебе перебороть страх, уже способствует твоей победе и, с большой вероятностью, выживанию.

Конечно же, у таких психологических "костылей" есть и свои недостатки. Например, достаточно осознать, что твоё оружие не так уж круто — и ты уже в панике. На этом во многом основывался эффект разных приспособлений, от колесницы до танка. Да, твоя дубинка увесистая и удобная, ты с лёгкостью представляешь себе, как бьёшь ею по голове врага. Но вот появляется из клуб пыли, с лязгом, ржанием и гиканьем нечто быстрое и огромное — и ты уже бежишь подальше, потому что понимаешь, что ничто тебя не спасёт от смерти, кроме быстроты ног. Или у тебя прекрасная винтовка, ты снимаешь с её помощью врага за 300 метров, но вот ползёт что-то, против чего винтовка бесполезна. И ты видишь его пушку, видишь его гусеницы... Быстро покинуть окоп — вот всё, о чём ты можешь при этом думать.

Но это лирическое отступление.

Культура, возникнув, имеет свойство развиваться самостоятельно, руководствуясь внутренними закономерностями. Так и возникли культ войны, культ воина, культ армии. В общем, набор ценностей, практически одинаковый для всего мира, в рамках которого война была целью и ценностью сама по себе, без привязки к выгоде. Собственно, и понятие "герой" берёт начало оттуда. Редкие, но удачные предприятия становились известными повсюду, их участников прославляли на каждом углу, они становились примерами для подражания. "Эй, наши парни на одной лодке смогли прокрасться в крепость и захватить её! Значит, так можно!". "300 спартанцев смогли остановить 100 тысяч персов, а мы чем хуже?". "В 6:00 он проиграл битву, а в 10:00 — выиграл. Не сдавайся раньше времени!". Тысячи их, мемов, раскиданных по нашей истории. И, хотите вы это признавать или нет, огромный пласт культуры, без которого мы себя не можем помыслить, неразрывно связан с культом войны.

Вдобавок ко всему, война потихоньку стала выгодной. Вначале путём грабежа и запугивания стали получать редкие вещи: ценные камни (кремень, обсидиан, мрамор) и дерево (кедр, сандал, тик и т. п.), медь, золото, благовония, красивые перья — в общем, всё, что блестит и приковывает взгляд, является ценностью в силу своего внешнего вида. А потом до кого-то дошло, что, запугав врага, его можно заставить работать вместо себя. Ну, вы догадываетесь, чем это закончилось.

И, предвосхищая Валленштейна, война начала кормить себя. В метафорическом плане, конечно же. Воспитанные в культуре войны мужчины стали успешными, стали оставлять больше потомства, ergo, престиж войны стал закрепляться эволюционно (мы говорим об эволюции идей, напоминаю). Однако важно заметить, что материальная выгода по-прежнему не была её двигателем. Воевать стали ради повышения престижа (собственно, это те же понты, что и раньше, только более красиво названые), а трофеи воспринимались, как его неотъемлемая часть. Идеи того, что можно быть богатым, не работая руками и не воюя, ещё попросту не было.

Современная культура уже почти забыла о том состоянии дел. Мало кто понимает истинные мотивы Гильгамеша, братьев Пандавов или Аякса (в отличие от презираемого Гомером златолюбца Агамемнона). Всё заслонила тень нового знания. Но иногда через неё пробиваются в поп-культуру отклики былого. И происходит это совершенно в неожиданных местах.

Одним из примеров такого является знаменитая серия фильмов "Бешенный Макс". Не тот новодел, что полтора года назад крутили в киношках, а оригинальный, австралийский, с молодым Мэлом Гиббсоном, особенно вторая его часть. Там наряжённые в постапокалиптические наряды рейдеры демонстрируют ровно то, что нам известно как из древних описаний, так и из современных исследований первобытных племён. То есть то, что нам кажется полным идиотизмом.

Рейдеры осаждают город. Начинают с запугивания, которому в наши времена никто бы не поверил (потому что мы знаем, на чьей стороне главный герой). А в старые времена это могло сработать — и часто работало. Мальчуган из городка бросает бумеранг и обрубает пальцы одному из рейдеров. Те, вместо того, чтобы прибить паршивца, ржут. (Хотите — верьте, хотите — нет, но это сцена одной из норвежских саг. Без бумеранга, конечно.) Потом идут на штурм, который по большей части состоит из криков, визжания и метаний под стенами. Наконец лучший воин рейдеров забирается на стены. Он реально крут — этого нельзя не признать. Что он делает? Кричит, рычит, выпучивает глаза, грозится в сторону врага — в общем, выпендривается. Глупо? Да. Но это для нас, потому что мы привыкли во всём видеть разумный мотив, а война изначально была областью не рацио, но несдержанных эмоций. И не думайте, что Ахилл с Гектором во время битв вели себя иначе. Именно так и вели. Кстати, драпануть со стены при появлении опасности крутой воин зазорным не считает. Вообще, в этом фильме много очень точных деталей (за исключением кожаных трусов Главного Злодея, но их мы режиссёру простим).

Другим примером является популярная игра "Fallout: New Vegas" (по сути — интерактивный роман). Один из её главных героев, бывший миссионер, попавший в плен к дикарям, познаёт ужас экзистенциального кризиса от несовпадения своей книжной мудрости с реалиями, решает изменить этот ужасный мир, принимает имя Цезаря и объединяет все племена округи. Далее прямая речь: "Я окружил их деревню и приказал сдаться. Когда они отказались, я приказал убить всех мужчин, женщин и детей. Когда отказались сдаться другие, я взял их посланника и показал груды тел в первой деревне. Для племён это было в новинку. Прежде они играли в войну, совершая набеги: там чуть-чуть изнасилуют, здесь немного пограбят, тут возьмут за кого-то выкуп. Я показал им, что такое тотальная война". Шок оказывается настолько сильным, что Цезаря признают богом, поскольку никому из людей не могла прийти в голову мысль убить всех врагов.

Здесь, как и за "Бешенным Максом", видна работа сведущих антропологов, боюсь, не оценённая должным образом. Люди не любят, когда что-то не так, как они полагают, неправильно.

Однако же, попытки сделать войну делом разумным не могли не появиться. И первыми в этом деле были китайцы со своим знаменитым Сунь Цзы. И тут оказалось, что самый лучший способ победить — это не воевать. Даже поверхностный анализ трактата показывает, что доля хитростей в нём зашкаливает, а доля битв, наоборот, стремится к нулю.

Первоначальное знакомство с китайской культурой вообще производит впечатление, будто в Поднебесной воевать и не умели вовсе. Это неправда, и древняя история тех земель (когда ещё империей и не пахло) переполнена лязгом боевых колесниц и рассказами о героях. Но случилось так, что в тамошней империи конфуцианство и легизм победили кодекс воина и за более чем 2000 лет вытравили "железячную" сторону войны из традиции. Чего не скажешь о соседней Японии с упомянутым в начале бусидо.

В Европе история пошла совсем по иному пути. Варварские понятия преломились на осколках римской культуры и в итоге породили представления о чести — неотъемлемом свойстве воина. Это было прямое развитие воинских традиций нашего макрорегиона (от Северной Африки до Ледовитого океана и от Атлантики до Гималаев), но с некоторыми важными новшествами. Во-первых, честь была личной, то есть отныне доблестью стал считаться подвиг не только в пользу кого-то (полиса, царя, семьи), как раньше, но и ради себя самого. Стала нормальной ситуация "дерусь, потому что дерусь" (с). Во-вторых, возникло понятие о честном поединке. Героем теперь становился не просто победитель, а победитель, соблюдающий некие правила, признанные обществом. Читателю в XXI веке может показаться странным, что такие очевидные вещи существовали не всегда, но это так: равенство условий при состязании как непреложный атрибут честной победы — это не такая уж давняя вещь. К примеру, Одиссей, победивший в беге поскользнувшегося Аякса, вовсе не комплексовал на эту тему: Афина ему помогла, видите ли. Кто ты такой, чтобы спорить с богами?

Конечно же, на первых порах вся эта честь касалась только очень ограниченного круга людей — военной элиты, которая по стечению обстоятельств была и элитой правящей (что опять-таки не настолько уж частая вещь в истории). Ещё у Бертрана де Борна, знаменитого поэта из Лангедока, воспевание войны начиналось словами:

Люблю я видеть, как народ,
Отрядом воинским гоним,
Бежит, спасая скарб и скот,
А войско следует за ним.

Дальше идёт описание прелестей бугурта, вплоть до откровенного гуро, но стоит заметить, что начинается всё по-прежнему с описания той радости, которую чувствует воин, внушающий страх. Да, с противником-трусом драться теперь не комильфо, но можно отвести душу хотя бы на простецах, жлобье черноногом.

90% битв средневековья заканчивались после первого же удара, потому что один из противников попросту не выдерживал и бежал (прекрасное описание типичной битвы есть у Гарри Гаррисона и Джона Холма в "Молоте и Кресте", спойлер — всё очень быстро. А после битвы опытный воин объясняет главному герою, что умение сделать ноги из проигранного дела — это очень важная часть солдатского ремесла).

Вообще, сидя за компом, трудно представить, как это страшно, когда на тебя несётся толпа орущих мужиков, размахивающих чем-то тяжёлым. Или идёт в ногу строй, перед которым блестит ряд длинных копий. Тут даже на месте устоять стоит немалого напряжения, а уж выдержать удар...

Так что никаких полей, заваленных телами вповалку, не было. Выигрывал зачастую тот, кто не давал драпака после первой сходки, а потери в основном получались за счёт дезертирства и убитых при попытке бегства. Конечно, это если было куда бежать. Если не было, то народ начинал драться всерьёз. И в этом была роль всяких укреплений, возвышений и сожжённых мостов.

Вот так поле средневековой битвы никогда не выглядело. И дело вовсе не в великане

А потом наступил век рационализма: баллистических траекторий, декартовых координат, Левиафана и хорошо темперированного клавира. И всепобеждающий критический разум взялся среди прочего за войну, превратив её в науку, с обязательными академиями, методичками и экзаменами. В стройной системе с выверенными углами обзора и дефилированными пространствами места для эмоций не оказалось. Ну, разве что Клаузевиц где-нибудь сквозь зубы признает, что паника, зародившись, распространяется неконтролируемо, так что пресекать её надо в зародыше. Кроме того, война стала делом государственным, ей придали государственные цели и государственный смысл. Ну и научились извлекать из неё прибыли. В современном, меркантильном смысле слова.

XIX век с его романтизмом, национализмом и позитивизмом, уверенностью в том, что всё уже понятно, и сейчас мы вас научим, как понимать жизнь правильно, ещё больше закрутил гайки, переведя военное дело в разряд точных наук, а солдат произведя в шестерёнки. Сила духа и прочая мораль стали измеряться численно — в количестве занятий по патриотизму и длительности восторженных речей. Разрыв с реальностью начал назревать с устрашающей скоростью.

Казалось бы, первое столкновение с реальностью — и все всё поймут. Но нет. В Франко-прусской войне войска "победителей" отказывались идти в атаки на позиции французов, видя, как перед ними под шквальным ружейным огнём один за другим падали ряды их товарищей. Их заставляли атаковать под угрозой расстрела — они обращались в бегство при первой же возможности, а офицеры стреляли им в спины в тщетной попытке вернуть на позиции. Потомки гордых галлов, впрочем, были не лучше, и на приказы офицеров подыматься в контратаку отвечали со всей возможной французской изобретательностью. В результате войну выиграли те, кто находился подальше от врага — артиллеристы. Они попросту меньше боялись.

На военных мыслителей, впрочем, это всё не произвело никакого влияния. Ведь они знали, как всё должно быть. Если солдат боится врага — значит, он плохой солдат. Чтобы сделать из него хорошего солдата, надо увеличить количество занятий по политической и патриотической подготовке. А лучше вообще начинать со школы, с младших классов. И ведь начали...

Апогеем такого "рационального" отношения к войне стала Первая мировая. Солдаты гибли тысячами под артиллерийским огнём, полевые офицеры сходили с ума, глядя на это (даже если забыть о сострадании, вы даже не представляете, что такое воспитать тысячу опытных солдат, а потом потерять их в течение часа) — а в штабах по-прежнему отдавали приказы из расчёта на беспрекословное подчинение, словно управляя машинами, а не людьми. Пережившие этот ад так и не простили рационализму этой преступной слепоты, век позитивизма для Европы закончился. Уже во Вторую мировую европейские армии (с обеих сторон) стали по возможности отходить от механического подхода к войне, делая всё большую ставку на психологию, часто успешно (см. оккупация Чехословакии). Зато восточные силы — что СССР, что Япония — по-прежнему веселились от души, закидывая противника пачками "мяса" (некоторые, как мы знаем, от такой традиции отказаться не могут до сих пор).

Две мировых породили в массах отношение к войне, как к бессмысленной бойне, что, закономерно, было полной противоположностью её рациональному восприятию. Гегелевского синтеза этих противоположностей в культуре, однако, не произошло. И виной тому один фактор. Даже два.

Первый — кинематограф. Первые киношники редко видели войну изнутри, так уж получилось. Зато они стремились показать что-то яркое, эффектное. А что может быть эффектнее смерти? Вот и сложилась традиция показывать битву, как состязание в том, кто кого перестреляет. И если романы того же XIX века ещё были полны фраз о том, как "противник дрогнул", "враг показал тыл", "паника охватила всю дивизию" или "сбитые с позиций, они начали отступать, но быстро обратились в бегство", то в ХХ — всё уже свелось к сплошному "Коммандо", с количеством трупов в качестве меры успешности боевых действий.

Вторым фактором стали компьютерные игры. Сейчас уже вошло в силу поколение, выросшее на шутерах и военных стратегиях. В геймплее невозможно передать чувство страха, поэтому никто и не заморачивается. Ты не боишься, когда в тебя стреляет противник, а он не боится твоего ствола. Вывод? Только трупы, только хардкор. Со стратегиями не легче: по пальцам можно пересчитать игры, в которых противник проигрывает, когда его войска бегут. Стандартом стал режим "руления" юнитами. А что юниты? Им приказали — они делают. Прикажут убегать — убегают, прикажут сражаться — гибнут до последнего. Мечта генерала. И знание о том, что война — это в первую очередь страх, стало забываться.

А зря. Потому что люди — не юниты, они могут не исполнить приказ — и многим из нас в этом пришлось убедиться. Потому что нет толку в крутом оружии, если ты боишься его использовать. Потому что нет принципиальной разницы между набегом шимпанзе на соседский участок и пролётом истребителя над чужой территорией — запугивание осталось запугиванием. Потому что за культурными слоями наших представлений о войне по-прежнему скрывается первичное желание — самоутвердиться за счёт другого. Потому что война по-прежнему является Путём Страха. Потому что война никогда не меняется.

Acknowledgements

Рекомендую серию статьей Алексея Козленко о первобытной войне: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7.

Данный блог является научно-популярным. В статье могут быть изложены точки зрения, отличные от мнения автора.