«Ему бы с женщиной на море или с друзьями на пикник!» Стихоробот утверждает, что с вероятностью 94% это четырёхстопный ямб, добавляя, что он был самым любимым размером Пушкина. Впрочем, написал это вовсе не Пушкин, а николаевский поэт К., но стихоробот его не знает, хотя эта строка находится аж в т.4 полного собрания его сочинений. Если хочешь, чтобы тебя не знал даже стихоробот, пиши под Пушкина, живя в Николаеве. Сам же К. явно не всё знал про женщин и море, если ему казалось, что они саморазумеющимся образом складываются во что-то вроде пикника с друзьями.
НЕ ДОПЛЫТЬ ДО КОРАБЛЯ
Другой
К. знал:
женщина и море могут
сложиться в самые причудливые вещи,
очень далёкие от пикника. Очень
часто трагичные.
Он понимал, что из моря родилась вся жизнь на земле. Всё прекрасное и всё ужасное, что есть на ней, вышло оттуда, из этого гигантского питательного бульона. Море – это неприручённый Солярис. Загадочное живое существо, глядя на которое он испытывал смешанное с ужасом восхищение. Когда-то они вдвоём с сыном были у моря на самом краю света. Мальчик сказал, что здесь всё выглядит, как мастерская природы или бога, где землю только начинают делать. Всё вокруг выглядело начатым и оставленным. Земля ещё замешивалась, как тесто, его оставили на время, пришлось зачем-то выбежать в другую комнату, а оно стоит в миске – в буграх, наплывах. Из одного глубокого ущелья в скалах торчала будто выставленная в море трёхпалая нога великана. Сын уговаривал его спуститься туда, на эту «ногу». К. спрашивал, стоит ли оно того, если там можно разбиться, не выбраться потом оттуда. Да, трёхпалая нога великана, конечно, того стоит, а как же, папа!
Зачем, куда он спускался в будущем так глубоко, по какому опасному ущелью, где камни сыпались из-под ног на каждом шагу, превращаясь в обвал, который потащил его за собой вниз и обрушил в море, поглотившее его. Море чужого города М., где он сгинул. Сын женщины, которую К. хотел «спасти», а вместо этого они привели в мир человека и забыли его наполнить своей любовью, оставили блуждать одного вслепую, вечно продрогшего, никак не способного согреться, сжигающего себя изнутри.
К. вырос в глубоко сухопутном городе, в одном из всего нескольких десятков несчастных государств, не имеющих выхода к морю. Один из лучших поэтов его страны, скоропостижно умерший, как происходит со многим из всего лучшего в этой казённой стране, даже написал песню «Марскі чалавек» – о неизбывной тоске по морю, которого здесь нет. Потому что море является не только местом для купания и поставщиком морепродуктов. Оно не про бля-буду-чайки, прохладительные напитки, пахлаву, горячую кукурузу и музончик. Особенно, если это украинское «море» или белорусское «мора». Оно, должно быть, сильно впечатлило когда-то беларусов: как огромная масса воды, глубокая, чёрная, могучая стихия, пугающая, таящая в себе смерть. Украинское «море» это тоже что-то большое, всё больше и больше, по чему ты плывёшь на челне, рассекая волны.
«Рассекая волны»… Это был любимый фильм Я. Она вообще любила много чего такого, что пугало К. На их первом свидании в городе М. она повела его смотреть «Ночной портье». К. выбежал из кинозала, спотыкаясь об зрителей, запутался в плюшевых бордовых портьерах на выходе, влетел в обшарпанные двери-распашонку, пытался ими хлопнуть, но створка прилетела назад и ударила его сзади. Зачем, зачем, ну зачем ты мне это показала. Потому что это про… настоящую любовь.
К. и Я. считали себя сиамскими близнецами, дольками одного целого. Эта строчка была их сугубой молитвой: "If any two creatures grew into one / They would do more than the world has done". Но смешиваемые элементы оказались неравноценными: она обогащённым, а он – обеднённым. Я. было скучно, когда К. рассказывал про свой дворовой опыт, стоя перед ней, сидевшей и курившей на яблоневом дереве. Да что за хренятину ты несёшь, ты мне мудрость давай. Но откуда ей у него было взяться? Ему едва исполнилось восемнадцать. В универ, где они познакомились, он пришёл, сдав экзамены за 10-11 класс экстерном. Где ему надо было по каждому экзамену выучить только один билет. За что он покрасил всю школу с ещё одним балбесом в малиновом пиджаке (у К. был клетчатый, чёрно-белый), который пришёл из армии и хотел попасть в президентскую охрану. К. не представлял, куда хотел попасть он. Может, в Академию МВД? Поступил в итоге на философию – его сильно вштырило, когда он узнал, что это такое. Вместо учёбы в 10-11 классах К. работал столяром, учеником монтёра линий связи, рабочим, а потом продавцом-консультантом магазина стройматериалов. На работу он таскал с собой чёрные томики Достоевского, проглатывая их один за одним, из-за чего менеджер сказал ему, что вот был один случай: его приятель прочёл полное собрание сочинений Достоевского и сошёл с ума, совсем слетел с катушек, наглухо звезданулся. И вообще, какого чёрта ты в рабочее время занимаешься посторонними вещами, читай вон каталоги продукции. На всякий случай К. не стал дочитывать всё собрание сочинений в чёрных обложках. Вместо этого взял на работу Куприна, обложка которого была зелёной. Это сыграло с ним злую шутку. К. настолько впечатлился повестью «Яма», что решил непременно найти и спасти «падшую» девушку. Из-за чего слишком рано женился и завёл ребёнка.
Но «мудрости» он ещё не насобирал. В универе, куда он пришёл, можно сказать, с улицы, К. всему удивлялся, разевая рот и почёсывая затылок, как рабочие и крестьянские депутаты после революции 1917 года, заседая на съездах в бывших царских дворцах. Любая мысль, любая сложная фраза были для него открытием. Его от них трясло, словно его били электрическим током.
От Я., которая столько всего знала о том, о чём он не имел ни малейшего понятия, его било электрическим током ещё сильнее. Для неё философский факультет был вторым образованием. До него она отучилась на ядерной физике. Изобрела и запатентовала термометр, учитывавший градус ветра. По которому можно было узнать погоду «по ощущениям». (К. широко открывал глаза от восторга.) В аспирантуре занималась робототехникой. Блин, нет, какие терминаторы и киборги, скучные железяки, металлические хватайки, типа как в автоматах с мягкими игрушками на вокзалах, из которых всё равно всегда всё валится. Я их ненавидела, мне противен этот мир механических взаимодействий и неорганических существ. А любила она всякое непонятное, например, поэзию. Написанную не просто ямбом, а ямбом с пиррихием или вовсе 3-иктным и 4-иктным дольником. При этом, когда Я. бросила робототехнику, она стала заниматься бизнесом: строить фонтаны и ввозить в страну цистерны жира. На жиру однажды погорела. Он был неправильно маркирован. Раньше бы просто сказали исправить ошибку в декларации, сейчас времена изменились, «начали рубить бабло на конфискате», рассказывала Я. Влетела аж на десять тысяч баксов, космические по тем временам деньги. Пыталась дать взятку чиновнику, вложив сто долларов в томик Мандельштама. Книгу я возьму, сказал чиновник, поэт хороший, а это вы заберите.
Теперь Я. должна была деньги бандитам. Толику Бешеному, имевшему неоспоримый авторитет среди своих. «Харе базарить, я сейчас тачку переверну нахуй», – сказал он однажды пассажирам машины, за рулём которой сидел. Те не перестали. Толик на скорости за сотню съехал в кювет. Машина перевернулась. Все получили травмы. Толика сильно зауважали. Так он получил свою кличку. Эти бандиты приходили ещё о чём-то перетереть с Я. в ближайшей к универу пиццерии. Я. отрабатывала долг, помогая им с оформлением разных документов.
К. был из хорошей семьи, как это называлось, со шкафами под морёный дуб, заставленными энциклопедиями, собраниями произведений и альбомами живописи. Где думать о деньгах считалось пошлым и мечтать надо было о чём-нибудь высоком. Высоким вначале был коммунизм, затем ему на смену пришло христианство. То и другое было абсолютными и универсальными истинами, которые объясняли всё на свете и не подлежали сомнению. Христианство, которое К. однажды принял, чтобы «спасти» свою первую жену, обязывало его до конца дней жить с ней в браке, а он уже совсем этого не хотел. Поэтому с христианством он боролся, ещё во вступительном эссе написал, что пришёл на философию за свободой мысли, чтобы разрушать догмы. Но всё же оно довольно глубоко оказалось в нём зашито. И когда Я. показывала ему на свидании «Розу Мира» Даниила Андреева, он, даже не читая, просто что-то смутно зная о ней, говорил: «Это же ересь какая-то». Я. потом делилась с их однокурсником: «Ммм, его христианство – это так сексуально!» Она перебрала множество философий, идей, самых разных систем слов, запуталась в них и устала от разноголосицы. Ей хотелось чего-нибудь такого, что всё объясняло бы.
К. с детства много времени проводил вне дома, на улице, во дворах. От игры в футбик, квадрат, войнушку, плитки, фантики, марки, деньги, лазанья по стройкам, пистиков, пробоев, карбида в бутылках из-под шампанского и шифера в костре со временем перешёл к воровству меди с заводов, перепродаже сигарет, продаже напитков на рынке и даже чуть было не попал в «бригаду». В этом мире могли за бутылку вина и шоколадку купить девушку, чтобы её оттарабанить на хате втроём, вчетвером, а иногда и вовсе пустить по кругу из десятка пацанов. Потом поджечь волосы ей на лобке «чисто по приколу». Самые большие затейники могли нассать ей туда, упившись пива. Или нацепить на неё собачий ошейник с поводком. В этом мире харкались под ноги, сморкались, зажимая пальцем одну ноздрю, вытирали сопли рукой и руки об одежду, матерились, слушали шансон и «Сектор Газа», пиздились, ебались, наёбывали и прочая, и прочая.
Вот из такого мира пришёл К. на факультет философии и встретил Я. И этот мир из него часто вылезал, как вылезало христианство, с которым он боролся. Он харкался под ноги и сморкался, зажимая одну ноздрю пальцем, вытирал руки об одежду. Про Я. рассказывал другу из дворового прошлого, что мутит с «крутой тёткой на бэхе». И ей самой сказал на одной из первых прогулок, что вот ты, типа, взрослая женщина, а как будто пацанка, панкуша такая, с тобой клёво тусить. Она даже остановилась. Какая я тебе пацанка. Какая я тебе панкуша. Какое тусить. Кто тебе сказал, что я взрослая женщина, может, я подросток-мутант, чернобыльский урод. И вообще, я хотела встретить старенького профессора, который работает над каким-нибудь фолиантом, может быть, уже инвалида, чтобы я заботилась о нём. Не понимаю, почему это оказался ты. Даже твоё лицо выглядит совершенно неприлично – как голый половой орган, такое оно молодое.
Поэтому, когда К. и Я. начали сливаться в одно, это означало, что он учился любить то, что любила она, говорить так, как она хотела, чтобы он говорил, и о том, что нравилось ей. К. даже стихи начал писать: «Мечется / Вскидывает руки / Закрыл окна / Включил газ / Кто ты, наблюдатель / У которого сужен / До размеров / Замочной скважины / Глаз». Когда ты смотришь на нас в прошлом, скажет Я. в будущем, у тебя глаз сужается до размеров замочной скважины. Ты совсем не видишь главного. Я для тебя стала «она». Тогда не было никаких он и она, а вот я, а вот мне, а вот меня, М и Ж, всех этих фрикций и фикций, мы с тобой были одним существом. К. ответит ей, что это тоталитарная утопия, которая крушила и ломала реальность, пытаясь создать из неё что-то невозможное. Если их любовь была единственной и предначертанной, то кто тогда все эти мужики, которые у неё были до него, муж, с которым она прожила много лет, родила от него двоих детей, он вообще кто, а его жена и её ребёнок? Получалось, что они были ошибками, сбоями, багами. Его сын таким и вырос в итоге – одной сплошной ошибкой. И сгинул в другом городе М., ужасном, раздутом монстре, гигантском ледяном трансформере, который его поглотил. Это ты, ты, ты так думал, не я, я не считала их ошибками! Мы хотели удивить мир своей любовью, хотели, чтобы люди вокруг нас расцветали, чтобы наши дети спаслись нашей любовью. Ты сам всё разрушил и растоптал. Захотел отдельности, по своей глупой воле пожить.
Когда они взялись впервые за руки, сидя в её машине на обочине проспекта, названного по имени палача из прошлого, как и почти все улицы города М., внезапно погасли все фонари вдоль него. Они ловили знаки. И в этом тоже увидели знак. Ещё одно подтверждение из внешнего мира, что их любовь – это чудо. Они соединились в одно тело, обладающее сверхмощной энергией. Такие подтверждения были рассыпаны повсюду. Впервые они легли в постель на Пасху 199* года. И в этом тоже увидели знак, печать, которой была отмечена их любовь.
К. видел сон: будто он проснулся в родительской квартире, а там собрались все родственники, живые и мёртвые. Так много, что не протолкнуться. Они двигались туда-сюда, принося из кухни в зал какие-то блюда, зазывали его садиться за стол. Кушай, деточка, кушай. Пододвигали к нему самое большое блюдо. Вдруг К. понял, что на нём лежит – горка стылой земли. Могильной, подумал он во сне. Вскочил из-за стола, ринулся сквозь толпу родственников из зала в коридор, а они сдвигались теснее, ему приходилось расталкивать их, они стали тянуть к нему свои руки, хватать, К. отбивался. Когда он отшвыривал чью-то руку, схватился за неё и почувствовал холод свежевыкопанной глины. Все они были глиняными: руки, лица, тела. К. бешено заработал локтями, добрался до двери и выбежал на улицу. Мчался по частному сектору, по битой дороге из отвального шлака, в рытвинах, лужах. Вокруг стоял сумасшедший оглушающий лай из каждого двора. Качались старые полуслепые фонари. Воздух был пряным от запаха спелых персиков и ещё чего-то, чему К. не знал названия. Над головой был космос южного неба, усыпанный мерцающими камнями звёзд. Он никогда не видел этого места и не узнавал его. К. жил в обычном окраинном спальнике большого города. Деревни давно уже были погребены здесь под многоэтажками. А собаки в его стране не осмеливались лаять так громко. Здесь даже они чего-то боялись. Частный сектор закончился и К. оказался у входа на одну из центральных станций метро. Лил проливной дождь. Я. ждала его, схватила за руку и потащила вниз по ступенькам, нет времени объяснять, вдвоём они вскочили в вагон, забитый, как в час пик, хотя стояла глубокая ночь. Вот наша станция, давай выходить. Протискиваются сквозь толпу. А люди вокруг липнут к ним. От них остаются нити, как от жвачки, нет, это расплавленная резина! Двери не открываются. К. и Я. кричат, лупят руками и ногами по этим резиновым людям, обрывают им носы и уши, у них в руках остаются чьи-то конечности… Уф, вырвались, двери открылись. Им надо взлететь над резиновой толпой, облепляющей их со всех сторон, одно общее усилие – они смогли подняться на полметра над головами. Лететь тяжело из-за резины, которая на них налипла. Они летят, как наевшиеся рыбы бакланы, которые никак не могут найти правильный воздушный поток, сильный ветер тормозит их настолько, что они почти не продвигаются, остаются на месте…
Когда у Я. случился третий внутренний выкидыш подряд, они решили, что город М. со всеми этими глиняными и резиновыми людьми намеренно убивает их. Они собрались и уехали, никому ничего не сказав, туда, где море встречается с горами. За горы шла война. Да хоть бы и сгинуть в этих горах. Они очень хотели ребёнка и не могли смириться с потерей. Уехали почти совсем без денег. Добравшись, купили на рынке полуторалитровую бутылку домашнего вина, лаваш и обрезки сала. Мясник посмотрел на них с презрением и швырнул на прилавок сдачу, так, что монетки подскочили и разлетелись по земле. Они бросились их подбирать. Жестикулируя, мясник выругался на каком-то своём не понятном им языке. На побережье их забросали камнями местные дети, ругаясь на том же языке. Ночью грубо разбудили менты, светя фонариками в лица, когда они спали на пляжном лежаке в одном спальнике. Эти, наоборот, увидев их паспорта, спросили: ну что, братья-славяне, не забыли ещё русский, а?Брат-близнец мясника, такой же массивный, с красным загривком, седым ёжиком и огромными лапищами вышвырнул их из поезда на обратной дороге в город М. Только небольшую часть пути они проехали по билетам в разных вагонах, потом всю ночь прятались по тамбурам, пели друг другу песни и пританцовывали, чтобы не заснуть. Утром не выдержали, зашли в вагон, сели за столик свободной боковушки, положили головы на руки и уснули.
В горах они спали ложечками в ещё пустующей пограничной будке из свежеструганной доски. Однажды им вместе захотелось по большому, они сели под кустиками недалеко друг от друга. Я. засмеялась: «Вот что значит – одна плоть!» И станут двое как одна плоть, и будут ходить по большому одновременно.
Им хотелось забраться как можно выше и брести куда-нибудь бесконечно. Но из-за сильной жары в горах пересохли все ручьи. Им пришлось слизывать росинки с листьев деревьев. А потом у Я. началось сильное кровотечение. Все трусики и майки были испорчены. К. испугался за неё. И уговорил ехать назад, туда, откуда они бежали.
Когда Я. напоследок пошла в воду, К. залюбовался ей, забыв, что она может умереть. Сильная, мускулистая, с набухшей от прибывающего молока грудью, ещё ждавшей ребёночка, с крепкой выпуклой попой, которая в солнечных лучах казалась двумя солнцами, слетевшими со своих орбит, связанными взаимной гравитацей. Жёсткие, словно металлические волосы в паху. Если уж называть то место «киской», то это была какая-то рысь. К. так про себя её назвал в ту первую ночь на Пасху 199* года. Ей рассказать постеснялся, хотя Я. корила его, что он говорит о каком-то космосе, уснувшем у него на груди. Это всё слишком как-то неконкретно. К. запутался, потому что не знал, будет ли «мудростью» рассказать ей про «рысь», уснувший на груди космос ему казался более подходящим.
И вся Я. была как большая дикая кошка. Только водоплавающая. Мощным кролем она уплывала всё дальше. То море было глубоким и бурным. Когда Я. совсем исчезла из виду, он подумал, что она решила не возвращаться в город М. Где её ждала чистка и тяжёлое возвращение в общую с официальным мужем квартиру. Большую и светлую квартиру под самым небом, где она металась теперь дикой кошкой в клетке. Сидя на камнях, глядя в опустевшее без Я. чужое море, К. вспомнил сон, который видела однажды его мать: как они вдвоём с Я. бросились плыть к сияющему кораблю. Жители приморского посёлка давно оставили попытки до него добраться – все они оказывались тщетными. Но знали, что оно того стоит. Что-то такое было на том корабле, ради чего многие рисковали. И вот его окровавленное бездыханное тело выбросило на берег. Мама кричала: «Она бросила тебя! Поплыла дальше одна!» Я. во сне доплыла до корабля. А бросит её именно он много лет спустя, уехав из глубоко сухопутного города М. в город М. у моря.
Когда в далёком будущем К. спросит у Я., как у неё дела, она ответит: «Танцую менуэт с мёртвым принцем». Он долго не верил в существование этого человека, когда тот ещё был жив. В ответ на просьбу показать его Я. прислала ему фото известного скрипача. Но когда принц умер, стало понятно, что он существовал. Красивый и харизматичный отец многих детей. Так и осталось непонятным, знал ли он хоть что-то о любви Я. к нему. Она уверяла, что они обмениваются тайными посланиями. Не смс-ками, не исчезающими через заданное время сообщениями в секретных чатах в тайне от его жены, нет. Смотри, я запостила вот это, а мой принц вот это. К. не видел никакой связи между постами. Я. её видела. Она говорила, что у них «ничего не будет», потому что нельзя оставлять детей без отца, но у них и так всё есть, глубинная тайная связь. Потом он внезапно погиб, свалившись откуда-то с высоты в глубину. Но для меня он живой, говорила Я., живее тебя. Вот она, идеальная любовь, подумал К.
ТО МОЄ МОРЕ
К. долго не мог понять, почему он так сделал, зачем уехал в город М. у моря. Не успев уехать, начал томиться, страдать и рваться назад – к ней. Туда, где она осталась жить с Я., их мальчиком, уже не ребёнком, но ещё не взрослым. Он то брал Я. к себе на море, то уезжал с ним назад – в сухопутный город М. Мальчик слишком буквально вначале понял слова отца, что женщина, с которой он теперь жил в городе М. у моря, ему «друг». Когда Я. услышал из соседней комнаты, что это не так, а потом и увидел, он растерялся: ну почему, папа, ты ведь собирался быть вместе с мамой навечно!
Вечность пахнет смертью, подумал про себя К. В ней принцессы танцуют с принцами данс макабр.
Я. считала: это всё потому, что он устал плыть. К. с ней соглашался, что да, устал. Захотелось бросить миссию и просто побродить по сторонам. Но в этом нет смысла и цели, говорила она. Там ничего нет, кроме декораций из глины и резины. Только мы были настоящими, только то, что было между нами.
Декорации были такими: на подступах к городу М. у моря шли бои. При обстреле соседнего окраинного микрорайона погибли 30 человек. Стены дома тряслись от ударных волн, шкафы с посудой внутри подскакивали и звенели. Вскоре им надоело всякий раз залезать в подвал. Начали даже выходить во двор и наблюдать за летящими слева-направо и справа-налево снарядами в небе, как люди наблюдают за звездопадами в августе. «Да пусть разбомбят, хоть коммуналку не надо будет платить!», – говорили соседи по переулку, где собаки оглушительно лаяли после каждого мощного взрыва где-то недалеко, с дорогой из отвального шлака, битой, в рытвинах и лужах, воздухом, пряным от спелых персиков и чего-то, чему К. не знал названия.
Половина любимого пляжа, где за баркасом был зачат их мальчик, Н., превратилась в укреплённый редут. Окопы, траншеи, зарытые в песок танки, противокатерные ежи, мины. И тут же, чуть правее – красивые и некрасивые полуголые бёдра, груди, животы, трусы, плавки, стринги, бикини, горячая кукуруза, пирожки, кому пирожки, мидии, креветки.
«Мы тут как на массовом завтраке в Ла-Рошели», сказал К. маме своего младшего сына. Т. переспросила, о чём это он. А, мушкетёры, помню, что-то скучное советское для мальчиков. Он завяз зубами в горячей кукурузе, когда прямо перед ними в море взорвался катер береговой охраны. «Это всё зыбучие пески, из-за них свои же мины и отдрейфовали. Понаставили мин, а зачем», – сделали вывод пляжные эксперты. Ещё вчера он со старшим сыном, сгинувшем в будущем А., в другой части побережья перешёл по мелководью на небольшой зелёный остров, побродили, обошли его весь, а сегодня там подорвались на мине два рыбака.
Их отношения с Т., зародившиеся среди канонады и зарниц, то лихорадило и сотрясало, то они вдруг озарялись вспышкой. Посреди ссоры они могли свалиться в объятия друг друга прямо на ночную дорогу и не разлепляться даже в свете фар. Когда К. держал её за руку, дико кричавшую, вращая глазами, разорванную и окровавленную, в родзале, гладил и успокаивал, тихонечко пел ей песни, помогал врачам, а потом взял на руки ребёночка, голова которого была похожа на огурец, К. испуганно спрашивал у докторки, это что, у него теперь всегда такая голова будет, как огурец, скажите, это вообще нормально, успокойтесь, папочка, в этот мир ведёт узкий проход, через которой нужно протискиваться, так надо, он испытывал смешанный с ужасом восторг. Который всегда испытывал у моря. Он напевал песенки малышу на разных языках, которые специально разучивал перед его рождением. К. хотел, чтобы Н. слышал как можно больше всех языков мира, чтобы он был как моряк, побывавший во многих портах. Город М. устоял благодаря морю, считал К. Те люди, что здесь живут, даже если они не понимают этого, впитывают в себя этот бескрайний горизонт, эту открытость, связь со всем миром. У них нет того, что было в тех сухопутных городах, подземных городах, с пористой землёй, с изъеденной шахтами почвой под ними, которые оказались во власти пушкинистов, больших любителей четырёхстопного ямба.
К. напевал своему сыночку: «Най цілий світ пропаде, я пожити хочу сам / Кругом одні вар'яти, я вар'ятом чуть не став / Я маю досить ваших злих і ненормальних слів / Я хочу бути корабльом на свому морі снів / О-о-о, то моє море… Далеко в лісі ходять маленькі муравлі / Про шось своє говорять, всі свої і всі чужі / А в мене в морі риби ходять тихо та як я / Я хочу своє море, то моя німа сім'я»
Когда-то К. приехал в город М. у моря с коллегой-итальянцем. Их должны были встретить, но не встретили, должны были поселить, но не поселили. Т. была единственной, кого К. здесь знал. Она шла к ним навстречу в гномьей шапке, ярко зелёной, в похожей на френч джинсовой куртке цвета хаки, в узких джинсах и ярко-оранжевых ботинках. Засунув руки в карманы и чуть наклонившись вперёд. Как воробей «штош». Как та веснушчатая девочка из первого класса, с торчащими косичками. Девочка, о которой ему приснился первый в жизни эротический сон, таинственый и тревожный. К. гулял с ней по набережной. По той самой набережной, по которой они в будущем пройдут с Я. ранним солнечным утром, лаская друг друга прямо на ходу переплетёнными под одеждой руками. К. взял ту девочку с косичками за руку и прыгнул под воду той тихой и почти стоячей реки, которая течёт в его родном городе М. Там, под водой, он целовал её, опускаясь всё ниже и ниже. А когда добрался туда, где предполагал какую-то важную тайну, он хотел её там поцеловать, но с тревогой обнаружил там заблюренное место, облачко, за которым К. ничего не мог рассмотреть.
Тогда, в первом классе, он подарил ей самое дорогое, что у него было. Самую красивую вещь на свете, не похожую ни на что вокруг. Ярко-оранжевую ручку, на колпачке которой вечно жили в какой-то жидкости мальчик и девочка, держались за руки и перемещались на фоне Лондона: up and down, up and down, this is the way to London town.
Лет через семь К. увидел ту девочку с косичками снова. В большой кожаной кепке, сдвинутой набок. Стянутом поясом пиджаке, огромных ботинках. Она шла, засунув руки в карманы, разбрасывая ноги в стороны и жевала травинку.
Знаешь, мы с тобой как будто ходили вместе в первый класс, сказал он Т. Он говорил, что она подарила ему лёгкость и свободу. Но потом эта свобода начинала казаться ему пустой и фальшивой, он тосковал по космической глубине утраченной любви к Я., по несбывшейся утопии, тогда Т. виделась ему одной из тех глиняных и резиновых людей. Ты ненастоящая, ненастоящая, ненастоящая. У Т. была специальная тайная шкатулка, где деловито хранились причудливые приспособления для любви. Она долго прятала её от К., потому что он оставался всё тем же, каким был вместе с Я., и говорил обо всём их общим языком. Эти причудливые приспособления для него принадлежали миру механических взаимодействий и неорганических существ, были чем-то из области робототехники, науки о скучных железяках. Даже само слово «секс» было оттуда. Интимная связь не может быть управляемой и контролируемой. Если ввести в неё инструменты, они просто убьют её.
Т. не понимала К., она как раз мечтала быть «как роботы», но боялась потерять, поэтому сохраняла секретную шкатулку в тайне. Пока вдруг он не сказал: ладно уже, неси эти свои штуки-дрюки. Не ради этих штук, а ради неё. Просто он любил её в этот момент. А ещё К. ужасно смешило, как она их доставала, аккуратно завёрнутые в бархатистые ткани: вращая глазами и одновременно делая движения языком из стороны в сторону со звуком улб-улб-улб-улб-улб. Я маленькая обезьянка, посмотрите-ка, что тут у меня есть.
Чёрная коса во всю длину спины. Воронье гнездо на голове. Почти мальчишеская грудь. Т. любила жизнь во всех её проявлениях. Откапывала в степи какой-нибудь новый цветочек – и несла его посадить на своём маленьком огороде. Её комната в доме была похожа на джунгли. В этих джунглях она сидела в гномьей шапке за ноутбуком и хохотала, рассматривая мемасики и видосики. Спала в обнимку с огромным, зловещим на вид псом. Пекла свой хлеб. Обращалась к нему «чоловіче мій», от чего он сразу чувствовал себя великаном, который вытянул ноги в море. Собирала К. в дорогу пахучие вкусняшки в аккуратных коробочках и мешочках, помнила про всякие мелочи, стригла ему заусенцы, чистила уши, следила, чтобы его одежда была опрятной. И они вместе ненавидели пушкинистов, покусившихся на их море.
Потом Т. устала, что К. вечно уезжает-приезжает, тоскует о Я., а она тоже человек, не скучная железяка, и хочет, чтобы её любили. Она ушла к М., про которого говорила: «Он мой друг». К. считал предательством, что она оставила его, когда он сидел в тюрьме своего сухопутного города М. Т. считала, что он сам предал её, когда туда попёрся, знал же, что всё так и будет, весь ваш сухопутный город М. – одна большая тюрьма. Но когда они снова встречались, как друзья и родители одного мальчика, то радовались друг другу, а когда приходилось снова расставаться, им становилось грустно.
