Антон Василенко: В 1947 году тебе же было семь лет?
[бабушка] Галина Булычева (Гуменюк): В 1947 году мне было семь лет. Я в 1947 году [жила в селе Маначин Каменец-Подольской области, сейчас Хмельницкая область], пошла в школу [в село Порохня в нескольких километрах от Маначина].
А.В. Когда начался голод?
Г.Б. Голод начался в 1946 году. Урожай в 1946 году был плохой. Это именно в 1946 году урожай был плохой, и затянулся на 1947 год.
А.В. Кто тогда жил в хате?
Г.Б. Я [Галина Климентьевна Гуменюк], моя мама [Меланья Никитична Гуменюк (Лятычевская)], бабушка [Василиса Кирилловна Лятычевская (Щабельская)] и дедушка [Никита Моисеевич Лятычевский]
А.В. Кто из них работал в колхозе?
Г.Б. Работали дедушка и бабушка.
А.В. А мама?
Г.Б. А мама работала учительницей в сельской школе.
А.В. И она что-то получала, какие-то деньги?
Г.Б. Она только в 1947 году стала получать овсяную муку, 300 грамм.
А.В. Это в месяц?
Г.Б. Да, 300 грамм в месяц. Когда полкило, когда килограмм. Раздавали понемножечку.
А.В. Она была учительницей начальных классов?
Г.Б. Да, она была учительницей начальных классов.
А.В. А что-то выращивали на огороде?
Г.Б. Да, но огороды были очень маленькие, где-то по 10, по 15 соток. Что там можно было вырастить? В основном же сажали картошку. Но она почти [вся] погорела в 1946 году. Даже, честно если сказать, то даже луку негде было посадить. Ели в основном траву. Лебеда, крапива. Но единственное, что нас спасало в 1947 году, у нас была корова. Она мало давала молока, но все равно можно было этот зеленый борщ заправить молочком, затереть, знаешь. Из того, что мама получала, затирушечку такую делали на молоке. Но это редко у кого была корова. Это бабушка вырастила. Купили они теленка, бабушка вырастила и сказала: «Никому не отдам!». На все село было три коровы. Вот у бабушки и еще у двоих, а у остальных не было. Люди пухли, да пухли, конечно, с голоду. Почему-то все шли на Киев. Я не знаю почему, шли пешком на Киев. Сказали, что в Киеве можно прожить. И останавливались, просили бабушку на ночь. Ну, она как? Никому не отказывала. Но жить где? Соломы накидают, они на солому лягут. Она им этой затирушечки сделает так по кружечке. Они выпьют – другие придут: «Хозяюшка пустите…» Так приходят – холодные, голодные. Что самое страшное было – это то, что среди них были дети. Такие, два, три годика. Представь себе, мать вела до Киева пешком. Бедное дите, голодное, холодное. Умирали по дороге. Рассказывают – там, в канаве, нашли двух мертвых, там нашли двух мертвых, там где-то какой-то помер.
А.В. А откуда шли в Киев? Из соседних сел?
Г.Б. Из близлежащих сел, из Тернопольской области. Вот чего-то шли на Киев. Я помню, сказали: В Киеве там дают хорошие… Ну кормят всех.
А.В. В колхозе тогда еще паспортов не было?
Г.Б. Не было, паспорта дали... Хрущев дал в 1961 году.
А.В. А те, кто из сел шли, как они из сел выходили?
Г.Б. Их никто не трогал. Потому что они же… Ну знали люди, что… Они же не останавливались где-то в гостиницах, в больших городах, а шли по селам. А кто их в селе проверял?
А.В. Но вообще-то они нелегально получается выходили?
Г. Б. Нелегально, конечно. Ну, кто их там…? Может кто-то брал какую-то справку. Но никто у них не спрашивал, потому что в основном они шли через поля, через села. Они в города не заходили. Там в городах милиция ловила и спрашивала.
А.В. А в школу когда ты шла, ты видела трупы по дороге?
Г.Б. Было такое. Лежит, а кто его знает – труп или не труп. Прибежим и говорим: «Там вон в канаве лежит какой-то дядька, может умер». Но так чтобы массово, конечно не было. Вообще я хочу сказать, после хрущевской реформы… Как бы на него не говорили, что он дурак, какой бы он ни был, но село вздохнуло при Хрущеве. Ну, во-первых, выдали паспорта. Во-вторых, стали платить какие-то деньги. До Хрущева деньги не платили. Давали по 100 грамм хлеба на трудодень. В основном палочки-трудодни, понимаешь. Я тебе рассказывала, что дедушкина сестра замужем была, он был председателем колхоза. Иван Соколюк. Он был настоящий коммунист, он нигде себя не опозорил. Иной раз придет. Дед ему говорит: «Давай выпьем, у меня тут трошки винца, самогонка». А он: «Нет. Я сейчас выйду, а мне на зустрич кто-то пойдет и скажет „Коммунист! Выпил!“ Вот насколько чистоплотный человек был. Это было как раз в 1947 году. И когда вывозили хлеб… Вывозили! Хлеб-то был. Урожай был. Небольшой, но был. Когда вывозили хлеб, он сказал: „Я весь не дам. Я дам по 50 или по 30 грамм на трудодень тем людям, у кого есть дети. Взрослым я давать не буду. Только тем, у кого есть дети. Почему они должны умирать?“ И он дал на трудодни, и через неделю его репрессировали и забрали. А ее с тремя детьми выселили из хаты и выгнали.
А.В. Как ее звали?
Г.Б. Федора (Тодорка по -украински).
А.В. И его тогда в Тернополь отвезли?
Г.Б. Их отвезли, кого в Хмельницкий, кого в Тернополь. И сказали, что когда в Хмельницком строили какой-то завод. Это уже после шестидесятых годов. Строили завод и рыли траншею, Так вот вырыли, и там были трупы. И все эти трупы стояли, не лежали. Их загнали в какие-то рвы или ямы. Некоторые даже были с мешками на спине. Ну, кто что взял с собой, с мешком. Их загнали и их закопали, зарыли живьем.
А.В. Это были именно те, кого репрессировали вместе с Иваном?
Г.Б. Да, да. Это именно те, кого забрали в 1947 году.
А.В. И что было с его семьей?
Г.Б. Федора временно жила у нас с детьми, потом нашла какой-то домик, из которого выселили людей. И она пошла туда, в тот домик. А потом через лет пять, наверное, им вернули их дом. Его не реабилитировали, но дом вернули. Дедушка мой ходил, просил, умолял: „Трое деток! Что вы, в самом деле? Верните женщине!“ И она вернулась в свой дом и до старости жила в своем доме.
Мне было лет семь. Я помню их, помню детей, когда они маленькие были. Один только моложе меня, а двое старше.
А.В. Она поселилась у вас в сарае?
Г.Б. Да, сначала в сарае. Дедушка не мог поселить в хате, когда семья была восемь человек. Он в сарае там комнату сделал, картошечку давал. Немножко она пожила, а потом предоставили… Не предоставили, а там был пустой домик, и она заняла тот домик. Людей выселили где-то в Сибирь или куда-то. А потом им через пару лет… Я не помню через сколько лет, но где-то после пятидесятых годов вернули Федоре с детьми их дом. Они стали жить в своем доме.
А.В. А их дом все это время стоял пустой?
Г.Б. Нет. Там была школа начальная. Они в этом домике сделали школу. Детей в селе было мало, пять-шесть человек, учительница с ними занималась. Это была как школа начальная. Первый и второй класс, кажется, там были.
А.В. А после того, как их выселили, она в колхозе работала?
Г.Б. Конечно работала. А не работать нельзя было. Надо обязательно было работать. Потому что судили за это. Кормить детей надо было, это раз. А во-вторых, надо было вырабатывать минимум трудодней. Вот если 360 дней, значит – 360 трудодней это минимум. Ну люди, бывало, зарабатывали больше трудодней. Была такая работа, где писали за 1 день 3 трудодня, больше вырабатывали. Но если ты не выработаешь минимум, ты сядешь. Сажали за это. 360 трудодней в год надо было выработать обязательно. Это как закон. Бывала так, что люди не выходили, меньше зарабатывали, но была справка у человека – лежал в больнице. Заработал столько-то дней, но остальные он был в больнице.
А.В. Как люди реагировали на то, что дедушка поселил Федору?
Г.Б. Люди говорили: „Что ты делаешь? Що ти робиш? В тебе сім'я, тебе завтра із-за неї виселять!“ Дедушка отвечал: „Это же моя сестра. Выселят, значит выселят, буду отвечать“.
Вся семья говорила: „Ну шо ти робиш? Ты представляешь, тебя придут заберут как Ивана? Ну шо ти робиш?“ А он: „Хай придуть, хай заберуть!“ Он каже: „То ж діти маленькі. Чого вони повинни вмирати? Я ж їх дядка“ Но никто не доложил. Это уже потом, когда после войны люди стали жить лучше, уже появилось у людей богатство, люди стали завистливые. Ты знаешь, может это страшные слова, но для того, чтобы человек нормлаьный был, он должен перенести какое-то горе. Понимаешь, ну это страшно, может это неправильно. Но я как вспомню по селу, какие были добрые люди! Ну последней крыхоткой делились. В селе друг с другом все дружно так жили, старались помогали друг другу.
Дедушку никто не трогал. Я тебе скажу, почему не трогали. Дедушка был по натуре очень дипломатичный человек. Он везде, где работал (в магазине, еще где-то), он находил подход к местному начальству. Что-то им делал. Он умел все. Он красиво шил, он мог все мастерить. Говорили, что он из польских евреев. Его отца звали Моисей Давидович. Добрейшей души человек был, он всем делал добро. Он всех обшивал. Фуражки всем шил. Очень красиво шил фуражки. У него была машинка зингеровская. Шил бурки людям теплые. Хороший человек.
И он просил за сестру: „Ну не трогайте“. А что значит им не трогать? А если кто-то ляпнет языком. Это зависело от людей. Есть люди такие, что чтобы они не знали – они никогда не скажут.
А.В. Из соседей ты кого-то помнишь, кто умер в голод?
Г.Б. Умирали, у нас сосед недалеко умер. Но я уже их не помню, чтобы назвать. Умирали… дети умирали…
А.В. Ты рассказывала, что одна девочка болела туберкулезом, и ей искали гусиный жир. Это было тоже в те годы?
Г.Б. Да, это в те годы. Многие дети болели туберкулезом. Да, это у нашего учителя дочка Майя. Она заболела и… Боже! А где? Где искать? Ну, село выручало друг друга, выручало. И люди, конечно, старались где-то что-то кому-то дать. И еще, я тебе скажу такую вещь. Это правда! Люди работали как рабы, жрать было нечего. И выходили на работу в основном женщины, мужчины погибли во время войны. В основном женщины. Их вывозили в поля на буряки, на прополку. Телегами чтобы побыстрее. Так вот, голодные, холодные. Им в колхозе давали по тарелочке горохового супа с комашками черными. Они выбирали этих комашек. Знаешь, горох пропавший. И кусочек хлеба. Так вот хлеб этот они несли домой. Этот хлеб мы ждали. Когда люди будут ехать с прополки, чтобы кусочек хлеба съесть. Мама моя тоже, летом отдыхала, но ездила бабушке помогала. Так вот, я всем это говорю. Люди ехали с работы, мы их ждали, темнеет, наши родители едут с работы. Они ехали и пели. Пели песни. Сейчас люди ходят злые, друг на друга кусаются. Все одеты, обуты, не голодные, и недовольные. А тогда… ну что? Такая жизнь. Они ехали и пели. Я помню эти песни. Сейчас многим говорю, когда начинают „Та, жить невозможно!“. Я говорю: „Успокойтесь люди. Ну, трудно, но надо переживать!“. Человек он такой человек. Если ему дать пенсию полторы тысячи долларов, он скажет: „А почему не две? Можно же было две. Чего не дотянули до двух тысяч долларов?“. Те, кто воруют, они это все с собой не заберут.
Я помню, как люди голодные были. Я помню, был уполномоченный такой. Его в селе называли „полунамоченный“. Он ходил дань собирал. А после войны жили одни женщины. И вот, а он, ну представь себе – это же власть на селе! Естественно, он не голодал. А было на селе даже общежитие. Дома погорели и старая больница… сдали палаты, чтобы общежитие сделать, кто остался без хат, без ничего. И там жили одинокие женщины с двумя, с тремя детьми. И он приходил туда, и приносил кусочек хлеба для того, чтобы эта женщина с ним переспала. И они шли на это потому, что дети голодные сидят в хате. Жуткая картина, жуткая… Я уже не могу так в подробностях все рассказать, но эти подробности помню. И еще помню, его сын вышел и держит кусочек хлеба. А там девочка у нас была. Их трое было у матери девочек, худые-худые. Так Люся подошла и говорит: „Дай кусочек хлеба“, знаешь, как дети. „Дай кусочек хлеба“. А он: „Щаз!“ А тут навоз коровий. Коровы прошли, и лепешка лежит. Он взял, отломал кусочек хлеба, сунул в эту лепешку, говорит: „Хочешь, возьми и съешь!“. А она взяла, даже не вытерла и съела этот кусочек хлеба. Я никогда это не забуду. Это насколько голодным надо быть ребенком?!
А.В. А что за должность была у этого уполномоченного?
Г.Б. Ну, я не знаю. Это в селе, как в городе участковый был. А в селе его называли уполномоченный следить за порядком.
А.В. А скота было мало после войны?
Г.Б. Мало, конечно. И в колхозе было мало. Потом уже все это организовывалось. За что было держать? Так и бабушка держала немножечко.
А.В. Корову купили после войны?
Г.Б. Нет. У бабушки во время войны была корова. И маленькая телочка. До войны, вернее. Когда началась война, трав было полно, и бабушка своими силами косила траву для них. А когда пришли немцы, то сказали: „Хозяйка, убирайтесь с хаты, идите километров за пять отсюда. Пять-шесть. Потому что будет проходить линия фронта…“ – Это немцы сказали, запомни! — „Тут будет проходить линия фронта, вы можете погибнуть, будут сильно стрелять“. И все собрались, кто что мог, в узелки. И пошли в другое село. А бабушка говорит: „Ну куда корову? Куда?“ Взяла телочку эту маленькую. Мама говорит: „Мы отошли километра за два, слышим, что такое мычит? Поворачиваемся, а корова перегрызла веревку в сарае“. Бежит за ними. А когда ее уже выпасали в другом селе, снаряд попал и ее разорвало. И бабушка эту телочку вот так вырастила на корову. У нее хотели забрать в колхоз, но она сказала: „Забирайте лучше меня и в тюрьму сажайте! А телочку не дам!“ Ну и выросла корова. И она в 1947 она нас спасла. Ну, как не говори, а какая-то кружечка молочка была.
А.В. Что мама рассказывала про 1933? Она помнила это все?
Г.Б. 1933 – это было страшно. Во-первых, 1931, 1932, 1933 там был такой урожай! Вообще, мама говорит: „Я не помню за всю свою жизнь такого урожая. Хлеб уродил, все!“ Лето было хорошее... Вывезли все! До последнего зернышка. Кто мог там спрятал, закопал где-то, так еще перебился. А так вывезли все. Ну, это был сделан искусственный голод для села.
А.В. А как они выжили?
Г.Б. Выжили. Траву собирали и ели, где-то что-то. Она тогда еще в школу ходила, и это самое. Та по-разному было. Дедушка такой был. Он умел все делать, он умел шить. У него была швейная машинка „Зингер“ и он где-то кому-то что-то сошьет. Знаешь люди, хоть и с полотна, а нуждались. Кто-то принесет, где-то достал кусочек. Выживали, как могли. Терли с дерева кору, замешивали немножко.
В 1933 люди шли на запад, в Западную Украину. Говорили, что идут в Почаевскую лавру, как паломники. Это как прикрытие было на тот случай, если их задержат. Ну а когда переплывали Збруч, то уже не возвращались. А кого-то по дороге убивали или арестовывали.
Да, в 1947 году в колхозе дали немного гречки. И настолько берегли эту гречку. Затирочку делали из гречки. Я до сих пор не люблю гречку, она так мне насточертела за этот 1947 год. Была гречка, больше ничего. Я могу ее кушать, но она мне не нравится.
А 1933 и 1932, говорит, трупы лежали. Сначала их вывозили, на телегу грузили и вывозили, а потом не стали. Не стали грузить. Где-то засыпали землей. Где-то что-то. Но трупы лежали не то, чтобы один-два… Вот идет, говорит мама, женщина. И рядом с ней ребенок весь опухший, слезки текут, хлебушка просит. На эту картину смотреть невозможно было. Можно людям это простить? Это всегда надо помнить. Не надо забывать.
А.В. Помнишь, ты рассказывла, что несколько лет назад разговаривала с теми, кто в 1947 году жил в Мариуполе, и они не поверили, что в 1947 году на селе был голод.
Г.Б. Они не поверили. Они даже не верили в то, что в 1933 году был голод. Я как помню, мы были в ДК „Металлургов“ с дедушкой. И там было собрание. Во времена Ющенко, когда он поднял тему Голодомора. И как бабы выступали и кричали: „Какой Голодомор?! Какой Голодомор?! Что они сочиняют! Какой там может быть?! Там никакого Голодомора не было!“ И я стала доказывать, что вот мама моя видела это. На меня как подняли крик в ДК „Металлургов“ Я вышла с этого собрания и сказала: „Будьте прокляты!“ Такое… Ну понимаешь, „советская власть же была хорошая, как она могла такое допустить?!“.
Как мы этот хлебушек ждали, когда родители ехали с поля! Там кусочек такой, как три спичечных коробочка. Черного-пречерного. Но мама говорит, я не ела, мне оставляла. А еще, говорит: „Я не могла есть, у меня такая, говорит, изжога от него был. Я — говорит — не знала, куда деваться“. Но хлебали этот суп. Но, я еще раз хочу подчеркнуть, что люди жили и пели песни. И в воскресенье, если был выходной, собирались все соседи. Жрать было нечего, но собирались все во дворе за столом, что-то рассказывали, песни украинские горланили, пели. Я любила всегда это, когда люди сходились и пели песни. Они не спорили о политике, они не спорили, что там правительство наше. Я говорю, мне, когда Маша позвонила, моя подруга с Одессы [с которой мы вместе жили, когда приехали в Мариуполь в 1958 году] и говорит: „Вот, как можно! Нервы не переносят, когда смотришь, сколько у них миллионов, богатства, сколько этого всего. Мы народ бедствуем, туда-сюда!“. Я говорю: „Маша, мы, когда приехали в Мариуполь, мы жили на 5 рублей в месяц!“ Представь себе, что мы там купляли? Маргарин, макароны и вот это вот три раза в день их ели. Так я говорю: „Маша, когда мы жили на 5 рублей в месяц, ты думаешь, и в Кремле так жили на 5 рублей в месяц? Или какие-нибудь секретари горкомов партии. Они жили и макароны ели?“ Ну, понимаешь, а что делать? Кто на что вчився! Хотят они так жить, хай они… Тем более, что если мы ничего не можем изменить. Что я могу? Ну, выйти на улицу? И, я тебе скажу, слушаю радио, разные вопросы поднимают и по поводу Голодомора. Так вот все люди поддерживают, там, что за Донбасс, то-то то-то… Единственное, что когда из Мариуполя звонят, так начинают говорить: „Вот мы при советской власти жили…“ Мариуполь он еще более-менее сытый город. И женщина мне одна говорит: „Ну, вы представляете, сейчас люди возле мусорников роются! Раньше рылись возле мусорника?!“ Я говорю: „Что там искать было в том мусорнике?“. Сейчас кто-то выкинул буханку хлеба. Дед ее поднял, натер не терке и голубей кормит. Целый кулек натер этого хлеба и голубям. Это что, человек с голоду пухнет, что хлеб кинул?
