Тут всплыла эта вся история с этой Настей Станко и началось привычное улюлюканье. А давайте таки посмотрим, что ввиду имелось, когда говорилось про эти самые «журналистские стандарты»?

Эта история берет свое начало не в Донецке и не в Луганске и даже не в Москве с Киевом, а в благодатном Лондоне и именно поэтому сегодня буржуйские СМИ эти самые «российско-террористические войска» называют «ребелами». Я думаю, что им приплачивают настоящие террористы типа всякого ИГИЛа, т.к. для чуваков из «Джамаат ат-Таухид валь-Джихад» обидно, когда их сравнивают с «ДНР», а для Абу Бакра аль-Багдади сравнение с Плотницким – просто оскорбительно.

Один из уважаемых украинских журналистов замену нашей журналистики публицистической пропагандой обосновал так: «Как подбирать толерантное слово, когда наших пленных расстреливают; когда мы фиксируем сотни фактов зверства на оккупированных территориях, когда российские оккупанты в своей ненависти переходят все цивилизованные нормы и правила? Я абсолютно убежден, что слово сегодня не может быть нейтральным. Наоборот — оно должно „стрелять“! Если мы хотим спасти страну, то украинское слово должно воевать на своем участке фронта».



С этим неравнодушным мнением тяжело не согласиться, но сама дискуссия по этому вопросу началась не сегодня и не у нас. Аналогичный вопрос возник в Великобритании во время Фолклендской войны, когда Маргарет Тэтчер потребовала от BBC, чтобы они поступились своими стандартами BBC Guidelines в пользу патриотического дискурса. Но для газона, который стригут 300 лет, пафос работает в меньшей степени (да и значение в англо-саксонской культуре он к тому времени он получил уже другое). Поэтому «железная Мэгги», которая обламывала не только шахтёров, но и стальных парней типа Бобби Сэндса, с журналистами обломалась сама. Они не стали противников называть «террористами», потому что только таким образом было понятно, что не «война», а «АТО».



Наши сторонники патетической риторики в СМИ уверены, что сейчас журналисты не должны смотреть на западный стиль в подходах к освещению таких ситуаций, поскольку Запад, типа, не находился в подобной ситуации. «Он не почувствовал на себе, кроме Балкан, что такое оккупация, зверства, осквернения земли ... По моему мнению, мы еще мягко пишем. Мы не используем весь лингвостилистический инструментарий, который позволит правильно показывать героизм воинов, который позволит восхвалять патриотизм украинский в тылу, который позволит гордиться самоотверженностью волонтеров».

Эту бы фразу можно было закончить читать после выражения «осквернение земли», но то таке… Тем более, что сторонники этой позиции – люди довольно прямые и бесхитростные. Они соглашаются, что это, таки да – «язык ненависти», но это – «язык ненависти к врагу» и «речь не идет о пропаганде ... речь — о жизни и смерти, о том, как вообще спасти страну. Здесь не может быть нейтральной позиции. Должна быть только одна позиция — украинская журналистика вместе с воинами должна добиваться изгнания врага с нашей земли.»



Ни к одному слову в этой фразе придраться невозможно, но всё равно противопоставление журналиста и гражданина — провокационный вопрос. Причем я подозреваю, что эта провокация носит целенаправленный характер и имеет совершенно конкретный источник, который находится в сотнях километров на северо-востоке от района боевых действий.

По моему частному мнению, стандарты журналистики являются неизменными, они не могут зависеть от обстоятельств. Это я у себя в бложике могу с чистой совестью писать об лингвоинвалидных кацапах и называть ребелов-сепаратистов кем угодно. Отварной язык в соусе по-английски будет при этом оставаться прекрасной закуской много лет в отличие от скоропортящейся пропагандонной публицистики типа моего бложика.