…Для многих, наверное, останется секретом, как выживал в свое время международный литературно-художественный журнал «Крещатик», руководимый известным киевским поэтом Борисом Марковским, уехавшим в Германию в 1994 году. И существовал невесть на какие средства (точнее, финансировался из кармана издателя), и главного редактора менял, и бывало, окончательно закрывался. И вот уже сегодня редакция этого квартального издания приняла решение продолжать выпуск журнала, кардинально изменив его формат.

«Крещатик» снова будет выходить в Германии, к печати все так же будут приниматься произведения на украинском и русском языках, но сотрудничество с авторами, редакторами и издательствами из Российской Федерации журнал прекращает, и из российского «Журнального Зала» выходит, перестав представлять там дальнейшие номера. Говорят, найти теперь этот журнал можно будет на сайте www.kreschatik.kiev.ua, а также в библиотеке ImWerden (Мюнхен) по адресу www.imwerden.de. Кстати, библиотека эта, руководимая еще одним эмигрантом-бессребреником Андреем Никитиным-Перенским, много чего хорошего делает для сохранения подобных изданий, уходящих, казалось бы, в Лету.

Впрочем, новый номер «Крещатика» все-таки вынырнул из бурных эмиграционных вод на берег нашей трагической военной реальности, и вот чем полны (кроме редакторской решимости) его обновленные страницы. Открывает номер, как всегда, всемирная поэзия, сосредоточившаяся нынче все больше на украинских авторах – переводных и не очень. Например, непоколебим и традиционен Борис Херсонский (Одесса), открывающий обновленный журнал новозаветной тематикой своих стихов в современной интерпретации: «Вольно вам, негодяям. лжецам неумелым, / черное, не краснея. представить белым, / пусть погибнет народ, но вождь пусть пребудет целым, / чисто выбритым и остриженным под обрез».

«Булгаковскую» же тему поэтического градостроительства библейского извода продолжает Артур Новиков (Киев): «Расцвела сакура над Содомом / над Гоморрой яблони в цвету / а с Пилатом парень незнакомый / шел с вином и тернием к кресту». В целом, классические коннотации с мирными — довоенными и военными – аллюзиями присущи, заметим, большинству авторов поэтического раздела – разнесенного, кстати, по всему номеру и перемежающегося не менее актуальной прозой. Данное отличие (общие, как увидим, темы) позволяет нам охватить всю поэзию нового «Крещатика» в одном духоподъемном пассаже.

Например, Александр Спренцис (Киев) с подборкой «Кава для Кавабати»: «білого стає все менше / а чорного стає все більше / щось стає / неминучим / і приходить бідою». В этом номере «Крещатика», кстати, вообще немало «восточной» эстетики, заставляющей вспомнить и советские времена, когда хокку с танками были возможны либо у пролетарского поэта Исикава Такубоку, либо у «подпольного» киевского Мыколы Воробьева, чьи стихи, кстати, предваряются здесь же вышеупомянутым Спренцисом: «В українській культурі Воробйов репрезентує східну традицію вільного поета — д а о с а який пливе по річці під назвою у — в е й (не-діяння, не-роблення, або не-дія) — пливе і гойдається на хвилях світової гармонії»: «Сидів самотньо / заплющивши очі… / наче підбирав ключа / а замок не піддавався».

Тему одиночества в своей «Бджолиній самотності» продолжает Виталий Билозир (Киев): «...сиджу один. / Цвітіння яблунь. / Нема нікого — пил і плин». Печальны и его многословные «послания Силицию» в духе то ли Бродского, то ли Жадана: «Я писав тобі першого листа. / ніби росі на фіолетовій лусці чогось летючого». Словом, неоклассицизм, напоминающий постмодернистскую «Поsтебню»: «Я написав тобі довгу-предовгу еклогу…», понравившуюся в свое время даже академику Жулинскому.

Более искушен в мастерстве «одинокого поэта» Павло Маслак (Киев), высекающий из темы аутсайдерства философскую и футуристическую искру своего творчества: «ніссановий жук / пролетів повз мене / як літо оце…». И неожиданный реверанс Эдгару По в его же "Raven-fo-rever": «Ані звука, ані друга… / Раптом з книжної юрби — / Кроки крука, кроки крука, / Крики крука навкруги». Далее в том же Киеве-Вие, хотя и в иной манере, тему расставания-изгнания-одиночества продолжает Галина Комичева (Киев): «Легко ли было расставаться с вами, / седые стены Золотых Ворот! / Ни встречами, ни письмами, ни снами — / никто мне город детства не вернёт». И даже в камерной подборке стихов Виты Штимельман (Торонто), где «локон, растрепавшийся с гулянья» и «музыка в плеере старом», находится место нынешнему «Убежищу»: Однако сегодня мне выпал особенный день, / и вместе со мной напружинилось это пространство. / Оно выгоняет меня, ведь оно понимает — / пора мне в дорогу, в большой беспорядочный мир".

Переводная поэзия в новом "Крещатике" не хуже. Например, с иврита, как у классика Йегуды Амихая (1924-2000), представленного Ириной Гончаровой. "Вона пече мацу кохання / страшенно поспішаючи, / завжди напоготові поїхати до землі, / що їй була обіцяна, / навіть мандруючи / пустелею. // Я хочу обговорити з нею / виправлення на карті / мого життя".И даже Виталий Амурский (Париж) оказывается близок и актуален как никогда в своей подборке стихов на злобу дня. Почему "даже"? Не только из-за "именной" географии, поверьте, и среди стихов у него не только Украина, но и Польша, и старая Москва. Впрочем, по поводу последней это другое. "И ощущаю боль вдвойне, / А не наполовину, / Ведь в вами начатой войне / Я только с Украиной".Безусловно хороши и примечательны (то есть, достойны, кроме всего прочего, примечаний) прочие его стансы в этом венке из "военных" строф:

"Украина, ты подобна сейчас броненосцу "Потёмкин"

У российского берега, где свобод ни своих, ни чужих не щадят,

Потому-то и платят друзья твои кровоподтёками

На московских и питерских площадях.

Потому-то и полнятся тюрьмы известные заново,

И казацкие слуги у власти в желанных гостях;

Был бы жив Эйзенштейн, то на мачте не красный, как зарево,

А, как поле ржаное и небо, желто-синий, взметнулся бы стяг"

Так же интересны и необычны стихи остальных авторов номера, среди которых оригинальны подборки "Привычно в календарный переход…" Виталия Кабакова (Тель-Авив), "Мы поедем на трамвае…" Михаила Окуня (Аален), "День-старичок. Медлителен и тих…" Григория Вахлиса (Иерусалим), "Чайка" Вадима Гройсмана (Ришон ле-Цийон), "Дом Рембрандта" Виты Штивельман (Торонто) и неожиданно лирически-украинский Борис Марковский (Бремен) с застенчивыми признаниями неизбежной осени: "Десь там і я, замріяно-веселий, / дивлюсь, як вітер стигне серед мли… / У темряву загойдані оселі, / зажурна осінь на краю землі".

Прозаики в новом "Крещатике" тоже все как на подбор: хороши, хоть и не новы. Исключение составляют разве что те же самые, украинские авторы, опубликованные не в переводах. Например, Игорь Павлюк с повестью "Масовка" и вечной метафорой нашего "военного" бытия: "У безалкогольному, природному первісному сп'янінні усі забули про війну в сусідніх країнах, про війну всього з усім! І раптом десь зовсім недалеко вибухнув всесвіт. Можливо, навіть не один. Чорний дим випестив ніч і гадючно поповз по іржавих рейках Чумацького Шляху, окаймованих тоталітарним асфальтом. — Почалося! — сумно сказав Режисер, не виключаючи камеру". Нестандартны также Ангелина Яр (Киев) с атмосферной новеллой "Священий сад бабусі Анастасії", героине которой кажется, "що це було так давно, коли на Землі існував лише Рай, а Пекла ще не придумали" и Урмат Саламатов (Бишкек) с рассказом "Тетя", главный герой которого наблюдает за семейной жизнью с крыши сарая.

Энергична и свежа Зинаида Вилькорицкая (Хайфа) со "Страшной тайной чемодана № 26", в которой "умудренные опытом, Бунчиковы мысленно подсчитывали масштабы стоимости прикроватных энергий", "Диана Кабыгроб довязывала пятый носок и прикидывала, стоит ли просить политического убежища под итальянским столом", а "Алка вдохновенно пририсовывала настенным нимфам гвардейские усы". Не отстает и Ефим Гаммер (Иерусалим) с повестью "Вариант бессмертия", в которой герою подумалось: "А ведь и последняя битва добра со злом, как написано в Библии, должна произойти здесь же, при Армагеддоне — на иврите "Хар-Мегиддо". И даже в "оккультном" рассказе Тамар Хитири (Батуми) "Без десяти двенадцать" героиня, вызывая духов, не боится, заметив, что "на Васином любимом, местами потертом плюшевом зеленом кресле, сидело существо, которых Марье Ивановне не доводилось видеть ни в книгах, ни в фильмах.

А переводы? Тоже не доводилось? В "Крещатике", кроме упомянутых выше, они представлены более чем внушительно – рассказ "Третья башня" Деборы Айзенберг (Нью-Йорк), перевод с англ. Найли Акбулатовой, рассказ "Возвращение в никуда" Вагифа Султанлы (Баку), перевод с азерб. Натаван Халиловой, "Пелюстки рози. Яшмові пелюстки (Вибрані сторінки з роману "Книга Книг Albedo")" Алексея Александрова (Киев), перевод с русского Оксани Козенко-Клочко. "Ворога можна здолати багатьма способами, стверджує мудрий По: — сообщает герой упомянутого романа, — бойовими мистецтвами, витонченою хитрістю, дитячою наївністю, небаченою щедрістю, неймовірною дурістю".

В остальном, проза нового "Крещатика" — все те же знакомые констатации с коннотациями, словно в разговоре с таксистом, везущим из аэропорта в отель. Скажем, в "Несладкую карамель" Ирины Никовой (Киев) – о том, как "люди, страстно желавшие покинуть свою "родину-уродину", сбежать от советской действительности, несколько лет ждавшие разрешение на выезд из-за допусков или просто из-за вредности властей, которые выпускали народ дозировано, словно открывая невидимый клапан — "все же сбегут, только мы и останемся" — наконец, приезжали в Америку". Или в Германию, как Игорь Шестков (Берлин) с рассказом "Жертвоприношение", герой которого вспоминает, как "однажды, посмотрев в полглаза треш-фильм про заброшенное кладбище на Аляске (ходячие мертвецы, зловещие дети, сосульки-убийцы, хмурые пришельцы, хеппи-энд), я вдруг вспомнил то, что сам пережил на старом деревенском погосте... ночью... лет пятьдесят назад... в дремучую эпоху застоя". И даже у Ильи Иословича (Нешер) в его рассказах "Эдвард и Оплетухин" — вроде бы Хармс, вы правы, но снова "об Гоголя", поскольку горькая, как ни крути, сатира и юмор с "антисоветским" душком: "Обижался кучер на барина, да барин и не знал" — гласит русская пословица. Однако она не совсем справедлива — в 1917 году барин вполне мог почувствовать эту обиду на своей шее. Как писал Пастернак: "История не в том, что мы носили, а в том, как нас пускали нагишом…".

В то же воемя совершенно трагична драматическая поэма в картинах "Шоа" Богдана Манюка (Подгайцы, Тернопольской обл.), в которой и организатор еврейского ополчения Исраель Зильбер, и начальник тернопольского гестапо Герман Мюллер, и однорукий инвалид Врублевский, и фольксдойче Блихарский. И страсти в 1930-х, которым посвящена поэма, кипят поистине шекспировские: "Хе-хе! Хе-хе! Достатньо каламуті, / що від блаженних! Ребе, ви праві: / у чорта спільники, як верби гнуті — / хоч раз дугою — назавжди криві..." "Перед початком Другої світової війни єврейська громада Підгаєць налічувала 3700 осіб, — комментрирует поэму Иван Банах (Львов). — З окупацією німцями Польщі багато євреїв, рятуючись від нацизму, прибувають до Галичини. Тут їх чекає нічим не кращий сталінський режим. Когось депортували вглиб СРСР, когось призвали до Червоної армії. З початком німецько-радянської війни євреї-комуністи разом з радянською адміністрацією втікають на схід".

Это, вообще-то, вполне уместное новшество для такого "контекстуального" издания – тут же, на соседних страницах обговаривать и даже рецензировать тексты, представленные в журнале. Так, например, кроме поэмы "Шоа" Богдана Манюка, в этом же номере Тарас Пастух (Львов) разбирает сборник "Кава для Кавабати" Александра Спренциса, утверждая, что "автор іронічно ставиться до життя і самого себе".

В остальном же все в новом "Крещатике" всерьез и надолго. Надеемся, что продолжение непременно воспоследует, и мы еще встретимся в этом издании на перекрестке жанров, стилей и миров.