Семимильными шагами приближается очередной День победы. Но общего понимания этого праздника в нашем обществе нет. Основная причина тому — разное понимание сути двух тоталитарных идеологий (немецкого нацизма и советского большевизма). Фактически победа над одним типом фашизма в Европе не закончила эпоху тоталитаризма. Поэтому и сегодня актуальна задача определения всех особенностей, объединяющих все тоталитарные идеологии в единый класс политических теорий.

О тоталитарных идеологиях после Второй мировой было написано очень много. Текст ниже отчасти повторяет уже известное, но и не лишен новых идей. Стремясь к краткости, нужно избегать нагромождения фактов, удаляющих от понимания общего, поэтому будем говорить о самых основных чертах, объединяющих все фашизмы в явление. Пожалуй, лучше всего это уже было сделано Умберто Эко в 14 признаках фашизма. Что не отменяет необходимости «дополнить и расширить» взгляд на фашизм.

Для простоты понимания я буду называть фашизмом весь спектр тоталитарных идеологий. Мы понимаем, что настоящий фашизм был идеологией, рожденной в Италии, в Германии был нацизм, в других странах – свои специфические тоталитарные режимы и идеи. Но поскольку уже укоренилось наименование таких режимов фашистскими, сохраним эту формулировку, ведь нам важна их единая основа, а не частные особенности.

Фашизм и витализм. Фашизм является парадоксальным типом идеологии; вернее, это целый веер идеологий, которые могут друг с другом враждовать. Объединяет все фашизмы их отсылка к естественным (или историческим) законам, природе как силе, дающей мандат на власть.

Самое простое определение фашизма — идеология, игнорирующая субъекта, отождествляющая его со своей группой. Это «зверь, выходящий из Я-Мы», то есть в фашизме мы видим ситуацию становления нового типа общества, национального, социального субъекта в ущерб рождению субъекта-человека. Даже герой, или лидер видятся в фашизме как фигуры не самостоятельные, ведомые могучими силами — то ли природными, то ли сверхъестественными. Впрочем, фашизм не склонен рассматривать разницу, для него сверхъестественный источник власти может находиться в самой природе, которая, в свою очередь, воплощается в «воле народа». Поэтому фашистская идеология так легко может шагать об руку с позитивизмом и научным подходом, ведь наука не знает никакой более могущественной силы, чем природа. А природа, как известно, беспристрастна и жестока. Она легко убивает одних своих детей, пожирая их ртами других, более сильных и молодых. Поэтому фашизму присущ витализм – признание факта, что сила дает право. Кто сильнее, тот и прав, а борьба является инструментом, определяющим правду. Якобы природа, или эволюция, или еще какая-нибудь гегельянская мировая душа всегда на стороне тех, кто шагает в авангарде истории. И они — самые сильные и пассионарные.

Проще говоря, правы всегда психопаты; те, в ком сильно звериное начало. Но при этом психопат – только инструмент какой-то идеи, только мясо, движимое волей идеи. Поэтому соревновательность в фашизме ложная. Он предполагает, что правда на стороне его идеи, а сила к нему приходит в процессе отстаивания идеи. Так выворачивается наизнанку логика подлинной соревновательности и чистого витализма, телега ставится впереди лошади. Сторонник подлинного витализма более беспринципен, точнее его принцип гораздо проще: прав победитель, а победителем может оказаться не обязательно «наш» герой и «наша» идея. Поэтому, говоря о фашизме, мы должны иметь в виду существование принципиальных фашистов и беспринципных виталистов. Вторые более живучи, они же составляют основную массу любых обывателей, которые склонны поддерживать «нашу» идеологию, если она сильна, и отрекаться от нее, когда она терпит поражение. Возможно, виталистов и не стоит называть беспринципными. Просто их принципы более глубокие, базирующиеся на подлинно природных, социал-дарвинистских законах.

Социал-дарвинистскую основу можно обнаружить и в нацизме, и в большевизме, и в многих других «измах», замешанных на гегельянском понимании истории. Культ сменяемости сильных наций, или классов — это от социал-дарвинизма.

Фашизм и фрустрация. Еще одно важное качество фашизма, которое можно найти среди 14 признаков фашизма у Умберто Эко – опора на фрустрированное большинство. С большинством все понятно, но почему оно фрустрировано? Это означает, что такое общество в недавнем прошлом пережило испытания, наложившие отпечаток на весь его характер – поражение в войне, голод, стихийное бедствие. Отсутствие позитивных знаний в таких ситуациях часто приводит к появлению эсхатологических культов, учений о конце света, о финальной битве сил добра и зла, в которой, конечно, «наше общество» олицетворяет добро. Подобные фрустрации принимают обычно кровавые формы. Так, ацтеки прославились массовыми человеческими жертвоприношениями богу солнца, поскольку считали, что без этого солнце погаснет.

У Эриха Фромма в «Анатомии человеческой деструктивности» можно найти описания двух типов первобытных обществ, одни из которых живут в состоянии постоянной мобилизации, а вторые по своему образу жизни больше похожи на хиппи. Первые воинственны и фрустрированы (одно вытекает из другого), а вторые достаточно доброжелательны к чужакам и раскрепощены. Когда-то я уже писал о делении культур на невротические и шизофренические. Опираясь на идеи К.Г. Юнга, под невротическими культурами определим те, что склонны ощущать себя средоточием порядка, окруженного враждебной стихией. Такие общества живут в постоянном аварийном режиме, ожидая «последней битвы добра и зла», представляя себя осажденной крепостью. Шизофреническая культура более подвижна, в ней выше уровень свободы, поскольку границы между космосом и хаосом условные и не столь непроницаемы. Самыми известными примерами подобных обществ можно назвать невротическую Спарту, которая являлась идеалом для идеологов германского нацизма, и шизофренические Афины, где на фоне активной внешней торговли развивался обмен с миром, хорошо себя чувствовали искусства и философия. Все настоящие фашисты любят спорт, а искусство чаще всего рассматривают как сферу деятельности слабаков и неудачников. При этом, как мы понимаем, в спорте нет никакого творчества, зато есть мастерство и дисциплина, то есть подчинение идее.

Конечно, не любое испуганное, фрустрированное общество становится фашистским, но оно всегда беременно фашизмом и разрождается им, стоит лишь появиться подходящей политической силе.

Фашизм и традиционализм. Хотя Умберто Эко и считал традиционализм первой чертой «вечного фашизма», фашизм, не смотря на его любовь к всяческим «скрепам», нельзя вполне связывать с традицией. Фактически все традиции тоже нужно разделить на два больших типа – невротические, они же жреческие, и шизофренические – шаманские. Главное отличие жреца от шамана в их отношении к высшим силам. Жрец – представитель фрустрированного культа, в котором высшие силы всемогущи и жестоки. Поэтому жреческое общество высокомерно и замкнуто. Шаман же – игрок с хаосом, он готов вступать в диалог с любыми иными силами, поскольку воспринимает себя равным им субъектом. Фашизм является жреческой идеологией в условиях модерна. И ему, как и всякому жреческому культу, свойственно отрицать свободу воли, заполняя все пространство неизвестного могущественными силами, для которых человек лишь марионетка. Именно по этому признаку легко определять и сегодня фашистскую идеологию, которая теперь прячется в обертку научности и технократизма. Так, современные технофашисты отрицают волю человека, предлагая некие «хорошие для всех, исходя из данных науки» решения. Такие высокотехнологические фашисты мало отличаются от нацистов, или большевиков, которые «научно» определяли ход истории, считая нужным его ускорять, или корректировать.

Отличие традиционализма в том, что, являясь типично «правой идеологией», он не опирается на массы. Традиционной чертой модерных традиционалистов является идеализация ими исторических эпох, когда появляются элиты и аристократы, то есть большинство современных традиционалистов – тоже государственники и сторонники невротической жреческой парадигмы. Скорее всего традиционалист не станет восхвалять Афины, зато может восхищаться Спартой. Что сближает его с фашистом. Фашист и традиционалист едины в своей нелюбви к либералам, поэтому часто объединяются на почве этой нелюбви, не всегда ощущая разницу между собой.

Фашизм и волюнтаризм. Важной особенностью фашизма является его склонность к волюнтаризму и насилию. Волюнтаризм — следствие «объективного знания» хода истории и стремление на него влиять. А насилие – механизм такого «управления ходом истории», якобы опирающегося на разум и науку. Следует подчеркнуть эту особенность фашистского волюнтаризма. Он вытекает не из воли субъекта, а якобы из подчинения субъектов высшей воле. Как и положено жреческим культам, где идеология объявляет себя инструментом высших сил.

Фашизм и популизм. Почему массы легко заражаются фашистскими идеями? Потому что массы фрустрированы (в начале своей истории «массовый человек» — это выходец из крестьянской среды, оказавшийся в непонятном мире каменных джунглей, который рождают в нем страх и неуверенность), потому что они бедны и ощущают свою ущербность на фоне жизни устоявшихся горожан-буржуа. Массы чувствуют, что старая культура отцов и дедов отжила свое, но не могут запросто принять чужую культуру буржуазии. Тут и возникает запрос на новую, «революционную» культуру.

Еще одна привлекательная для массового (а значит – малообразованного) человека черта фашизма – простота идеологии: есть хорошие наши, и есть плохие чужаки. А также обещания скорого «рая на земле» — победы над жидами, большевиками, торжества мировой революции и коммунизма. В начале своей истории эта же черта привлекала и первых христиан, веривших в скорое возвращение мессии.

Фашизм и смерть. Правда, человек массы готов служить фашистской идее лишь до тех пор, пока она не требует массовых жертв и длительных страданий. Здесь мы сталкиваемся с главным противоречием, которое существует между фашистами и «здоровым большинством». Все-таки большинство, каким бы фрустрированным и безвольным оно ни было, остается стихийными язычниками – виталистами. Фашизм же, как я уже сказал, является ложной виталистической идеологией. На самом деле фашисты слишком принципиальны, чтобы служить жизни. Они всегда смертопоклонники, готовые приносить в жертву идее не только других, но и себя. Большинство же (если общество пока живо и хочет жить, а не совершенно искалечено какой-то идеологией) настроено гедонистически, ориентируясь на ценности изобильной и хорошей жизни. Единственным принципом витализма является «жить — хорошо, а хорошо жить – еще лучше». Фашисты же – жрецы и жертвы идеи, готовящей к страданиям, ограничениям и смерти ради ее торжества. Поэтому, как только фашистская идея перестает приносить приятные бонусы большинству, оно отрекается от такой идеологии. Как модно сейчас говорить, «холодильник побеждает телевизор».

Фашистский герой. Хотя фашизм принято называть правой идеологией, это утверждение сомнительно. В фашизме мы найдем некоторые правые черты – «культ героев» и приверженность какой-то традиции (часто наспех слепленной из настоящих традиций и «научных» реконструкций). В любом фашизме причудливым образом переплетается поклонение обезличенной массе (класс, партия, нация) и незаурядным личностям-героям. Но для того, чтобы увидеть разницу между героем-фашистом и героем архаической эпохи, стоит познакомиться с книгой Дж. Кэмпбелла «Герой с тысячью лиц». Классический, или мифологический герой всегда идет собственным путем. Он — личность и субъект. Фашистские же герои лишены важных человеческих черт — сомнений, поисков, они не совершают ошибок и выглядят откровенно плакатно, плоско. Фашистский герой является гипертрофированным воплощением человека массы, отборного муравья из человеческого муравейника, своим примером служащего указателем пути для каждого из обезличенных человекомуравьев. Фактически здесь действует принцип «что воля, что неволя — все равно». То есть человекомуравей-зомби ощущает свою силу, благодаря подсоединению к коллективной воле. Обычный человек массы переживает свою причастность к героизму «нашего» героя, поскольку за ними стоит единая воля. Разница лишь в том, что в герое она сконцентрирована, а маленький человек массы должен выступать донором воли, запитанным к единой Матрице фашистского общества-государства. Здесь мы подошли к еще одной особенности фашизма – отсутствию существенной разницы между обществом и государством, страной и Родиной. У фашистов те, кто не приемлют этого единства, — враги.

Фашизм: левый, или правый? Поскольку фашизм отрицает субъекта и его волю, то может считаться левой идеологией. Конечно, большевизм на шкале политических идей займет место левее, чем нацизм. А маоизм будет левее большевизма. Но в любой фашистской идее приоритетен именно коллективизм (на что указывает само слово «фашизм» — от «фасция», пучок прутьев), а не опора на элиту. Поэтому, даже противопоставляя себя левым, фашист остается левым, хотя любая фашистская партия, становясь носителем власти, рождает новую элиту. То есть в перспективе фашизм склонен формировать правую социальную реальность. Вот такой коктейль.

Но все становится по местам, если осознать, что фашизм — лишь способ смены элит. Если старые элиты опирались на старые идеи, то новая элита, чтобы занять «свято место», вынуждена преподносить обществу приятные ему, современные идеи. И общество, будучи в массе малограмотным, не разглядит белых ниток, сшивающих левое и правое в нелепый наряд военного покроя.

Эстетика фашизма. Выше я писал, что фашисты в принципе не жалуют искусство, предпочитая ему спорт. Но это если речь идет о свободном искусстве. Искусство же как инструмент своей пропаганды фашизм приемлет и одобряет. Такое искусство превращается в идеологическое средство, наряду с армией, спортом, наукой и всеми социальными институтами, которые мобилизуют, сплачивают людей вокруг матрицы государства. Естественно, большинство агиток, рождаемых пропагандистами, далеки от искусства, то есть мастерства. Настоящая творческая сила воплощается только в непроговариваемых посылах, иррациональных месседжах. И чем качественнее искусство, тем больше оно напоминает айсберг, большая часть которого скрыта под водой, имеет подспудный смысл. Там, где искусство способно передавать фашистски месседжи через бессознательное, оно бывает по-настоящему опасным.

Опасность фашизма в том, что у него нет собственной специфической эстетики, он предпочитает ее заимствовать у виталистов. Ведь ценности витализма являются массовыми идеалами, а фашизм опирается на массы. Фашисты просто прибавляют к виталистическим образам свои символы. Можно взять многие советские и нацистские плакаты 30-х годов и увидеть, что они повторяют друг друга. И там, и там мы видим пышущих силой и здоровьем молодых пролетариев и пролетарок, чего-то хотящих от старого мира, выдвигая ему свои претензии. Меняются только лозунги и символы – вместо звезд и серпов с молотами появляются свастики, и наоборот.

Если же говорить об эстетике виталистов, выступающей «кормовой базой» для фашизма, то самым ярким ее проявлением является гламур. Концепция гламура основывается на демонстрации нарочитой красоты, чрезмерной декоративности. Это культ изобилия, физической красоты, силы и молодости. Все больное, проблемное, непривлекательное не находит в гламуре никакого отражения, то есть де-факто объявляется вне закона, не имеющим право на жизнь. Даже носители зла здесь предельно эстетизированны, их уродство приукрашено. Подспудная идея гламура — истинно злое начало, лишенное всякого героического флера, есть зло бедности, болезни, слабости, страданий и сомнений. В мире гламура эти проявления бытия удалены за пределы экрана/сцены/текста как неприятные, раздражающие, отвратительные.

Обратите внимание, что в любом кассовом/массовом фильме герои, несмотря на все сложности их экранной судьбы, сохраняют безупречные прически, а получая удары по зубам, не теряют ни одного из них. Быть изможденным, некрасивым, больным — непозволительный грех для культуры гламура. Как заметил Милорад Павич, в мире, где красоты больше, чем любви, никто вас не спасет. Гламур демонстрирует идею безжалостной и эгоцентричной эстетики. Он превращается в проповедь красоты, являющейся орудием, острие которого нужно направлять на других.

Интересно, что в гламуре начинается исчезновение человека как такового, здесь происходит четкое разделение людей на мужчин и женщин, детей и стариков, на потребительские группы. Кажется, что каждая такая группа живет в своем замкнутом мире и с другими группами пересекается не иначе, как на «тропе войны».

Фашисты берут из гламура его внешнюю красоту, добавляя к ней аскетизм и умеренность. Таким образом, красота объявляется не условием хорошего потребления (как это проповедует буржуазный гламур, призванный стимулировать потребление), а следствием служения правильной идее. Отсюда вытекает «культ воли», играющий в эстетике фашизма ключевую роль.

Но это не воля эгоистичного, замкнутого на себе субъекта, а воля «высшая», которая легко находит пристанище либо в «коллективном бессознательном», либо в «идее, овладевающей массами». Любая воля — нечто трансцендентное по отношению к объекту ее приложения. Даже если «я мыслю», то воля «я» использует сознание как инструмент. Таким образом, «Я», или «воля Я» (не думаю, что стоит различать эти понятия) всегда находится вне — вне мира, вне сознания, вне тела. Ведь мы можем оценивать всё, глядя со стороны — и свое тело, и свой разум, и окружающий мир. Наше сознание является зеркалом, которое хранит значимые отображения действительности, а значимость эта определяется либо «волей я», либо более иррациональной «волей бессознательного», о которой мы мало что знаем определенно. Но, вероятно, она тоже обладает такой же трансцендентной отстраненностью от своего носителя, что позволяет говорить о «коллективном бессознательном». Естественно, бессознательное коллективно не более, чем разум. Все дело в универсальных законах, по которым работают эти психические программы.

В фашистском культе воли происходит расчеловечивание субъекта (вспомним того самого фашистского героя, а также то, что уже в гламуре человек начинает исчезать), или даже полная деструкция привычных форм бытия. Здесь начинают действовать программы, а субъекты превращаются в объекты, исполняющие волю этих могучих программ. Марш военных на площади, Робокоп, агент Смит из «Матрицы» — простейшие примеры образцов эстетики «культа воли». Во всех этих случаях мы видим подчинение больших человеческих масс, или отдельных людей внешним программам. Естественно, фашизм это приветствует, если субъект подчинен «правильной воле». А настоящее искусство (в том числе фильмы «Матрица» и «Робокоп») показывает как раз опасность торжества программ над свободной волей.

Так мы фактически видим как жизнеутверждающая, но «бездуховная» эстетика гламура у фашистов превращается в эстетику идейную, но некрофильскую, жертвенную. К такой метаморфозе легко прийти, зная, что природа, вдохновляющая витализм, тоже не знает свободы воли, всегда предлагая свои варианты ответов на любые вопросы. Философия природы, как и философия любого фашизма – подчинение «единственно правильной программе». Кто не подчиняется программе, как минимум страдает, а как максимум – погибает. Фактически это антифилософия, ведь любая философия рождается из вопросов и умирает тогда, когда вопросы исчезают. Цель любой тоталитарной идеологии – ликвидация вопросов, постановка на место ответов своей программы. А это и есть расчеловечивание, превращение человека в раба какой-то надстоящей системы.

Фашизм и либерализм. Казалось бы, если гламур порожден нравами буржуазного общества, то и от либерализма, защищающего свободный рынок, до фашизма всего один шаг. О так называемом «либеральном фашизме» любят говорить многие левые, а иногда и правые. Существует одноименная книга политолога и публициста Дж. Голдберга с подзаголовком «История левых сил от Муссолини до Обамы». Впрочем, научная ценность этой книги не велика, зато заметна погоня за коммерческим успехом и сенсацией, чего серьезная наука должна избегать. Этот тип фашизма у автора рассматривается то как власть финансовых элит и долларовый империализм, то как форма «тоталитарной политической религии».

Общество потребления тоже опирается на массу, но если у классических фашистов опорой выступает масса сплоченная, то у либералов — масса атомизированная. Какая из этих двух масс опасней? В первой мы приходим к репрессиям — массовым же, либо точечным, направленным на выделяющихся субъектов. Во второй ты можешь быть собой, формировать вокруг себя свой мир. У тебя всегда есть альтернативы, если ты Субъект. Если же ты часть массы, конформист, то либеральное общество приятно тебе только из-за каких-то ощутимых преимуществ. И фашизм, и либерализм имеют массовую поддержку только до тех пор, пока дают своим сторонникам приятные плюшки. Проще говоря, и фашизм, и либерализм живут, пока кормят обывателей-виталистов. А виталисты и есть идеальные потребители, которым чужд аскетизм и вообще какая-либо идеология, кроме гедонизма. Правда, мало кого можно назвать чистым виталистом, ведь у любого обывателя тоже есть определенные «духовные ценности», и только то, какая чаша весов перевешивает в данном субъекте, позволяет говорить о том, кто перед нами – виталист, или традиционалист. Разница же между ними не так и велика. Все дело в том, какие удовольствия более приятные конкретному человеку – природные, или культурные.

Но чтобы говорить о «либеральном фашизме», необходимо понять, что такое сам либерализм. А он, если говорить коротко, является умеренным анархизмом. Либеральные ценности тождественны анархическим, отличаются лишь методы их достижения. Но в анархическом движении слишком много течений и людей, страдающих «синдромом молящегося дурака», происходящего от поговорки «заставь дурака богу молиться – он и лоб расшибет». Люди, страдающие этим синдромом, не владеют чувством меры, которое возникает на основе опыта и глубоких знаний предмета. Любой из нас может в той или иной ситуации быть дураком, но самые страшные дураки те, кто не ощущают меру в социальных отношениях, касающихся не их одних. Эти люди способны портить жизнь не только себе, но и всем вокруг. Они мечтают получить все и сразу, а потому выступают за революцию, не особо понимая, что она представляет. А либерализм – это ползучий анархизм, наступающий повсеместно эволюционным путем. Поэтому невозможен революционный либерализм, что становится своеобразным фильтром от дурака, задерживающим всех нетерпеливых в анархизме, не пуская их в либерализм.

Но идеологии, более противоположной фашизму, чем анархизм, нет. Конечно, это правило не работает с дураками, они могут кочевать из лагеря в лагерь, не особо чувствуя разницу между ними. Кочующие дураки способны размывать границы социальных явлений и создавать неверное впечатление о последних. Подлинный же либерализм, будучи формой анархизма, никакого фашизма породить не может. Поэтому «либеральный фашизм» — просто красивая фраза, не имеющая содержания. Если в либеральных обществах и есть элементы фашизма, то они всегда противостоят либеральной сути этих обществ. Например, лозунг Трампа «Сделаем Америку снова великой», с которым он пришел в президенты – антилиберальный и шовинистический. Но нужно более детально рассмотреть, какие именно ценности провозглашает та самая великая Америка. Как она обрела это величие. И мы увидим там интересное сочетание модерного империализма и либерализма.

Чем отличается американский империализм от фашизма? Прежде всего тем, что он несет другим народам либеральную модель, а не тоталитарную. Навязывание – это акт империализма, но модель, которая навязывается – либеральная. Кто получает бонусы от реализации таких моделей развития? Те, кто могут ими воспользоваться. Люди с традиционным мышлением обычно терпят поражение с внезапным приходом либеральной модели в их общество. Поэтому традиционалисты всех мастей не любят Америку и либералов. Хотя либералы приносят только модель, дают инструмент, а кто берет в руки этот инструмент и использует его, тот и получает все плюшки. Чаще всего это старая элита, которая быстрее модернизируется, поскольку имеет образование, средства и связи.

Что несут фашистские идеологии другим народам? Более понятные модели поведения, ведь в них нет места свободной воле. Для фрустрированных масс носители свободной воли – субъекты опасные, чужие и непонятные. Люди, слишком мало в своей жизни выбиравшие, люди бедные и малообразованные, мало сталкиваются со свободной волей в себе, поэтому всегда служат электоральной базой для фашистских, а не либеральных сил.

В идеях либерализма нет ничего плохого для любых народов, ведь свобода – это пустая форма, которую каждая культура и каждый субъект может заполнять своим содержанием. Именно в праве выбора, чем заполнять свободную форму, и заключается суть анархизма и либерализма. Другое дело, что обычно победу в новых условиях бытия одерживают те формы, которые пришли вместе с этим правом, со свободой. Все по той же причине, что люди без опыта свободы принимают ее вместе с культурой, приносящей эту свободу. Так подспудно побеждает западная культура и «американский образ жизни». Но если местная творческая элита сможет выработать достаточно конкурентоспособную собственную культуру, то она способна вытеснить привнесенные модели. Это видно на примере Японии, Индии, других стран Азии, где достаточно сильные и своеобразные традиции сохраняют себя и развиваются при реализации либеральной модели общества. А великая русская литература является ничем иным как реализацией европейской гуманистической модели культуры на местном материале. То есть без либеральных идей, без свободной мысли никакой великой литературы бы не было.

«Несладкая вата». А теперь несколько слов о сугубо русском фашисте, которого в обиходе называют ватником. Нет никаких сомнений, что ватник это фашист. Он фрустрирован, ненавидит либералов, ощущает себя в осажденной крепости, но хочет «спасать» не одного себя, но и весь мир. Все, как и положено фашисту, движимому «благородными порывами».

Ценности современной России, пропагандируемые через государственные медиа – сугубо фашистские ценности. Именно поэтому мы видим здесь дикий микс скреп, где соединяются цари, попы, генсеки, деды, георгиевские ленты, хоругви, красные флаги, тополя и искандеры, войны на фронтирах, свой геополитический интерес в любой точке мира. Все, что способствовало укреплению и расширению империи, окрашивается здесь в позитивные тона. Соответственно, те цари и генсеки, что «давали слабину», пускали в Россию либерализм, теряли территории, объявляются неудачниками. На шкале ватных ценностей Сталин всегда будет лучше Ленина, а Николай Первый – лучше Николая Второго. Чем более свирепствовал режим, тем милее он сердцу ватника, клеймящего всякий разброд и шатание в строю, привносимые либералами. Если взглянуть на историю, то при царях российский империализм шагал рукам об руку с европейскими империями, подражая им. При советах ватник прикрылся попоной светлых идей коммунизма. Сегодня цели ватника утратили все благородное оперение, превратясь в банальную попытку гопника разделить мир на подворотни влияния.

Единственная интегрирующая все эти скрепы в целое фраза – калька лозунга Трампа на выборах. То есть «сделаем Россию снова великой», сделаем ее империей, которую боятся и уважают. Ранее я уже писал, что для ватника США – это не только объект наибольшей ненависти, но и подражания, и тайной любви. Ватник видит Россию если не на месте США, то рядом, вторым номером. Ватник хочет империализма, но такого, где США будут насаждать в мире ценности либеральные, а Россия – традиционные. Как в мифах про двух братьев-демиургов, где один создает пшеницу, а второй – сорняки, один создает полезных животных, а второй – вредных. Один брат-демиург это бог, а второй – черт. Но оба необходимы миру для гармонии. Это типично языческая философия бытия.

Лакмусовой бумажкой, по которой можно отличить ватника от здорового человека, является отношение к Крыму (не риторический вопрос «Чей Крым?») и к фильму Балабанова «Брат». Главный герой «Брата» Данила Багров не случайно стал культовым в России. Но на мой взгляд, это гениальный троллинг, то есть провокация. Человек, не утративший здоровой этической позиции, легко увидит в образе Багрове гопника, хоть и симпатичного (но мало ли симпатичных гопников и фашистов знала история?). Зато любой латентный ватник с восторгом воспринимает Багрова как в доску своего. Аналогично случилось и с Крымом в 2014 году. Он нужен был как провокация, заставившая вылезти из своих щелей всех ватников, чтобы их можно было посчитать и взвесить. После этого в России в принципе стало возможно всё. Ведь любое преступление без осуждения общества перестает быть преступлением.

Что скрывается за ватничеством, кроме мечтаний фрустрированного отсталого гопника? Мечты старых элит, которые боятся прогресса, свободы, непонятного и неконтролируемого будущего. И со старыми элитами здесь солидарны все традиционалисты, которые хотели бы прогнозируемого будущего, уверенности в завтрашнем дне. А поскольку либерализм и прогресс не дают такой уверенности, то ватничество будет находить союзников в разных странах мира, и, опираясь на них, строить «ватный интернационал», в центре которого будет Россия. В своих тайных фантазиях ватник видит такое будущее, где высокотехнологический мир постигнет катастрофа, искушенные либерализмом народы повернутся назад – к лучине, телеге, деревянным избам. И здесь Россия окажется в авангарде движения всего мира, последние станут первыми. Хотя, конечно, большинство ватников так далеко не заходят в своих мечтаниях, ведь они – те же виталисты, мечтающие получить чуть большую толику благ от всеобщего пирога уже сейчас, а не в «прекрасном далеко». И чем дольше этот реванш будет откладываться, тем фрустрированней и угрюмей будет становиться ватник.

Технофашизм. Но и на противоположной чаше мировых весов есть свои персонажи с синдромом молящегося дурака. И эти люди, прикрываясь благими намерениями и высокими технологиями, несут миру угрозу нового, будущего фашизма, который можно назвать техно-, или киберфашизмом. Конечно, основная масса людей, молящихся на прогресс, видят в нем только инструмент потакания их слабостям. Отсюда щенячий восторг по поводу всех технологических новшеств, упрощающих жизнь. Но любое упрощение ведет к атрофии тех мышц, которые раньше развивались, делая субъекта более свободным. Речь идет не только о физических мышцах, а вообще о навыках, об очередной угрозе свободе воли.

Именно те кибероптимисты, которые не признают свободу воли человека, и являются фашистами. Обычно эти люди свято верят в силу науки, но не признают никакой философии. Да и науки они знают только точные и естественные. Гуманитарные дисциплины слишком сложны для них, чтобы сложиться в понятный паззл законченные знаний. Поэтому технофашисты радуются любой теории, низводящей сложный мир человеческих отношений у простым моделям. Технофашисты приветствуют те идеи, которые максимально сближают человека и животное (например, этологию), или человека и робота. «Наука все узнает, а технология все порешает» — полагают технофашисты-буратины, не слишком осведомленные в парадоксальном характере человеческой природы, из которой они бы с радостью вытравили все, не вписывающееся в их схемы, как признаки болезни.

Технофашисты рождаются в недрах либерального общества, но точно так же, как и Трамп, не являются его сознательной частью. Специфика либерального общества как раз в том, что в нем может соседствовать целый букет разных культур и идей, в том числе противных природе этого общества. В этом пока корень силы либерализма, но и источник его слабости в будущем. Ведь виталисты, которых всегда большинство, с радостью проглотят троянского коня, которого подсунут им упрощающие жизнь технофашисты, отказавшись тем самым от своей субъектности. Другая часть виталистов, тоже движимая поиском простых ответов на сложные вопросы, в кризисной ситуации бросается в объятия консервативных сил, что видно на примере избрания Трампа. Поэтому будущее готовит даже не один вариант фашистского реванша, и люди, действительно ценящие свою свободу, а не плюшки, должны быть всегда готовы к любому негативному сценарию.

Сермяжная правда фашистов. Тем не менее, если звезды зажигают, значит это кому-нибудь нужно. «Кому-нибудь» — не в духе теорий заговора, которые так любят фашисты, а в силу естественных причин. То есть, если есть большое количество латентных фашистов, становящихся реальными фашистами как только появляется подходящий индуктор данной идеи, значит, существует стойкий запрос на фашизм в обществе, или в обществах. Так есть ли своя правда в фашизме?

Во-первых, у всех есть своя правда. Но множество правд никогда не приходят к единой истине. В этом, как мы знаем, и особенность горячей культуры, за которой стоит либерализм. Здесь каждый имеет право на свою правду. Но границы «своей правды» кончаются там, где начинается правда Другого. А вот с этим фашисты никак согласиться не могут. Причина? Во все той же фрустрированности общества, готово к фашизму и радостно его принимающего. Фрустрация – признак болезни общества, его разорванности. Такое общество не ощущает единства, не чувствует себя целым. Для горячей культуры такое состояние аморфного социума привычно. Это признак длительного проживания в условиях города, или рынка. На рынке, как мы знаем, соседствуют торговцы, покупатели, мошенники, полицейские. Здесь царит изобилие, шум, но люди, проводящие здесь много времени, привыкают к этой обстановке ведь она весьма плодотворна. Здесь точно не бывает скучно, хотя и нельзя сказать, что очень безопасно. Но человек, приехавший на рынок из села, переживает здешнюю ситуацию как хаос, ему здесь не комфортно. Точно такая же ситуация и с пришельцами из прежней, доиндустриальной эпохи, в городе ХХ века. Люди массы, вчерашние крестьяне, тяжело переживают ситуацию разрушения привычных представлений об обществе. Они ищут твердую почву под ногами и находят ее у пропагандирующих ценности холодной культуры фашистов.

Вторая важная причина, почему фашизм привлекателен – пропаганда умеренности и аскетизма. Такой взгляд на мир очень импонирует всем бывшим и настоящим крестьянам, вообще традиционалистам, ведь любое общество начинается с единых представлений о мере. Если вспомнить крупнейших древних мыслителей-этиков, таких как Сократ и Диоген, то их волновала проблема нарушения меры в обществе. Потеря чувства меры делает общество разорванным, то есть превращает в сложный неоднородный организм, в котором необходимость в сотрудничестве перевешивается конкуренцией и внутренней борьбой. Чувство «своего пространства» в таком обществе теряется, возникает ощущение враждебности, подозрительности. Да, для тех, кто работает и живет на рынке, эта ситуация становится привычной. Держите свои кошельки ближе к телу, пересчитывайте сдачу, торгуйтесь, учитесь продавать. Но этот образ жизни пугает крестьян и любых традиционалистов.

Фактически фашисты перестали бы быть фашистами, если бы не ощущали себя во враждебном им мире. Живи они компактно, не видя каждый день чуждую им горячую культуру рядом, они бы так и остались бы традиционалистами, блюдящими свою меру и выезжающими на рынок раз в месяц. Но в условиях модерна вчерашний традиционалист не может сохранить себя, не может уберечь своих детей от «тлетворного влияния запада (либералов, жидов)»,