«Начальник штаба Балтийского флота вице-адмирал Игорь Мухаметшин призвал военнослужащих, а также их жён и родственников, принять участие в интернет-голосовании по выбору нового названия аэропорта в Калининграде, выступив против имени немецкого философа Иммануила Канта. Он попросил „принять это как не только личную просьбу“, а как „обращение военного совета флота и руководства“.Выступая перед военнослужащими, Мухаметшин назвал немецкого философа „небезызвестным каким-то там Иммануилом Кантом“, „предателем родины, который унижался и ползал на коленях, чтобы ему дали кафедру в университете“, а также дал оценку его философским трудам, заявив, что „Кант писал какие-то непонятные книги“, которые никто из моряков „не читал и никогда читать не будет“.Ранее… неизвестные облили краской памятник Канту и разбросали листовки, в которых призвали студентов местного университета „отречься православным крестом от вражьего имени“, „срывать таблички“ и „вымарывать чуждое имя из своих документов“.
„— Взять бы этого Канта, да за такие доказательства года на три в Соловки! — совершенно неожиданно бухнул Иван Николаевич.
— Иван! — сконфузившись, шепнул Берлиоз. Но предложение отправить Канта в Соловки не только не поразило иностранца, но даже привело в восторг.
— Именно, именно, — закричал он, и левый зеленый глаз его, обращенный к Берлиозу, засверкал, — ему там самое место! Ведь говорил я ему тогда за завтраком: «Вы, профессор, воля ваша, что-то нескладное придумали! Оно, может, и умно, но больно непонятно. Над вами потешаться будут».
М. Булгаков «Мастер и Маргарита»
Великий энциклопедический философ Иммануил Кант однажды утром собрался позавтракать. В ту пору, конечно, он еще был не настолько велик и энциклопедичен, чтобы завтрак его считался каким-то выдающимся событием и хоть как-то мог заинтересовать историков. Но все же кое-какую известность в научных кругах Кант приобрел за счет недюжинного ума, и сам факт существования данного философа в бренном мире не мог не вызывать шепотков и кривотолков среди городских обывателей.
Проживал философ по месту постоянной прописки в своем любимом городе Калининграде. Правда, по некоторому недоразумению, город тогда еще назывался Кенигсбергом, непонятно в честь кого названный. То ли в честь Кенигса какого-то, то ли Берга, а может, и обоих разом. Позднее, когда историческая справедливость была восстановлена, имя Кенигсов и Бергов старательно вымарали со всех вывесок, а взамен город нарекли правильным именем, – великого всесоюзного старосты Михайлы Иваныча Калинина. Потому как очень мечтал Михайла Иваныч свое имя на балтийских берегах канонически припарковать, чтобы даже после жизни наслаждаться утренним бризом над темными волнами, что до кремлевских стен пока не доставали…
Надо признаться, что этот самый Кант был превеликим чудаком. Профессорского оклада в университете не получал, никаких спецпайков и всяческих там привилегий не имел, на «Волгах» и «Мерседесах» служебных не разъезжал; ходил в простоватой, латаной одежде, стоптанных башмаках на босу ногу, а по вечерам допоздна сидел над своими бумагами и усиленно шуршал гусиным перышком, сочиняя разные нескладные теории. И что там, в этих теориях, он наразмышлял, одному Богу только было известно.
С одной стороны, эти его размышления никому не мешали, поскольку никто не старался вникать в смысл головоломных теорий и доказательств. Нравится человеку, – пусть себе философствует на здоровье, главное, чтоб никому плохо от этого не было. Теории ведь сами по себе безвредны, пока какой-нибудь упертый практик не решит их в жизнь начать внедрять. А уж как найдется какой-нибудь чудила, проникнется идеей, да задумает ее, идею эту, оживить… Понятно, что в саму суть он совершенно не вникает, глубоко не копает, а лепит по собственному усмотрению что-то весьма похожее по смыслу и на ощупь более-менее идентичное… После таких практиков все теории можно смело отправлять в мусорную корзину. А вслед за ними туда же летят и их создатели.
Так уж повелось, что с позиции обычного обывателя, теории вроде бы как безвредны, но очень скучны и обременительны. Без них было бы во сто крат спокойнее и душевно уютнее. Но раз каким-то чудакам неймется, пусть себе марают бумагу в удовольствие, лишь бы поперек дороги не становились. И тут стоит признаться, что обыватель по-своему прав. Он защищается в меру своих способностей от посягательств на шаткие устои бытового ума. Пиши себе, но знай меру!
Но равнодушную лояльность рядового гражданина никак нельзя сравнивать с заинтересованной озабоченностью пребывающих у власти. С одной стороны, власть тоже позволяет каждому делать то, что ему хочется. Хочешь – жни, а хочешь – куй себе на здоровье! Только вот как быть с теориями, оседающими на бумаге? Это тебе не молотком у наковальни махать… Тут другой подход нужен. Вдруг найдется какой-нибудь очередной практик и начнет их, эти теории, претворять в жизнь?.. А что из этого может выйти, – особо рассказывать никому не надо, насмотрелись и наелись предостаточно. Вот и думай тут, стоит ли позволять всяким философам шуршать перышками или лучше уж сразу, так сказать, наотмашь?.. Дабы упредить? Философия – наука скользкая и весьма туманная. То-то и оно!..
Так вот… Завтрак у выдающегося философа был не очень выдающимся и изысканным. Он доел сваренное вкрутую яйцо и потянулся было за порцией овсяного пудингу, как вдруг в прихожей настойчиво нетерпеливо задребезжал звонок. За дверью стояло несколько человек в серых шинелях и один в кожаной тужурке и в синей фуражке с малиновым околышем.
– Иммануил Иоганнович? – улыбаясь, спросил человек в тужурке. – Мы к вам. Вот постановление на обыск.
– Помилуйте! – воскликнул философ. – За что?! Здесь какая-то ошибка! В рукописях моих ни капли зла, каждая буква искренняя, каждый абзац сердцем прочувствован! Я к власти всегда лоялен был, ни слова супротив не вставлял, и за санкции всякие не высказывался!
– Не стоит так волноваться, – все так же бесхитростно улыбаясь, попытался успокоить его человек в кожанке. – Обыск – штука безболезненная, это ведь не конфискация какая-нибудь, не расстрел неминуемый… или прочие высшие приговоры… Так, немножко лишних нервов. Обыски мы проводим качественно, вам даже понравится! Так что не волнуйтесь понапрасну.
– Чепуха какая-то! И что вы собираетесь у меня найти? – никак не мог успокоиться Кант.
– О, не переживайте! Что собираемся, то и найдем!.. Поступило уведомление…
– Донос?..
– Уведомление, – настойчиво повторил улыбчивый в тужурке. – И в уведомлении нам сигнализировали, что вы что-то там хитроумное придумали! Какую-то вроде заумную штуку сотворили. И вот нас… то есть, органы бдительности… очень интересует, что именно вы там такое накрутили. Наш разум возмущенный кипит и пенится от нетерпения узнать.
– Уверяю вас, что это ошибка. Я всегда старался не выходить за линию дозволенного, диссидентством не увлекался и кристально чист перед властями!
– Как знать! А вдруг разок и перешагнули эту вот линию? Вы, философы, вечно что-нибудь выдумывать мастаки. А простому человеку потом – мучайся? Хорошо, что есть еще сознательные граждане, которым не безразлично будущее своей страны. Они сигнализируют, уведомляют, а наше дело разобраться с непозволительным вольнодумием… Вот вы, к примеру, о чем пишете?
– Ну…о разном…
– Понятно, что о разном! А что конкретно? Полезное что-то написали?
– Я много чего написал. «Критика практического разума», «Критика чистого разума»…
– Вот-вот. Критика! А кто вас критиковать санкционировал? Имеется такое разрешение? Критиканов нынче развелось, как вшей в парике. А созидатели где? Вместо того чтоб властям подсобить, умы народные утешить, они, знай, баламутят без конца, разумы критикуют… Разум, он ведь не только для критики создан, но и для комфортного проживания!
– Я ведь беззлобно, чисто теоретически!..
– Вот в этих ваших теориях и есть ядро опасности, – внимательно, даже как-то сурово посмотрел на философа человек в тужурке. – Как показала практика, за ширмой научных опытов прячутся ужасно нехорошие дела. Вредительство одно.
– Мои гносеологические опыты не могут причинить вреда. Я исследую знания, возможности разума, аналитические суждения… В чем же тут преступление?
– Как знать! Я понимаю, когда сидит себе человек, экспериментирует потихоньку, ковыряется в пробирочках, а потом в результате – раз! – и, например, порох выдает, – вещь очень нужную и весьма полезную. Такому человеку только почет и уважение. С порохом столько дел натворить можно! А от ваших гну…с… гнес… какая такая польза? Одно засорение мозгов. Если не сказать хуже…
Кожаный вытащил объемный портсигар, и вскоре по комнате пополз ядовитый смрад ядреной махорки. Помимо дыма, от гостей шел резкий дух давно не стиранных портков и излишне долго ношенных портянок.
– Не желаете ли добровольно сдать свои крамольные творения?
– Все основные мои труды тут, – сказал философ и указал пальцем на голову.
– Ну, здесь не вижу особой проблемы… С этим также можно при желании легко разобраться, – лукаво подмигнул кожаный.
Философ растерянно огляделся, будто искал точку опоры в невесомости, и внутри у него нехорошо защемило. Сотрудники в серых шинелях активно копошились в шкафах и ящичках, равнодушно выворачивая вещи на пол. Все нехитрое имущество профессора сейчас было брошено и попираемо сапогами. Когда дело дошло до бумаг на столе, человек в тужурке отстранил исполнительных молчаливых коллег и уверенно прижал рукописи ладонью.
– Не здесь будем разбираться. Полагаю, у нас еще будет долгий разговор с гражданином философом. Вот интересно: столько бумаги извели, а толку никакого! А написали бы что-нибудь жизнеутверждающее, патриотичное… Выступили бы в поддержку курса правительственного, подписали б пару рекламаций… Глядишь, и почет бы был, и орден могли получить за заслуги! А там и пенсия персональная замаячила б, и паек академический…
– Я с властями никогда не конфликтовал, – смущенно потупил взор профессор.
– Ну, не конфликтовать, еще не значит поддерживать! С вашим бы умом да выступать где-нибудь на Валдайском форуме или на Селигере. Растить будущее поколение в духе полного патриотизма, учить борьбе с врагами, а не критиковать направо-налево. Потому и прозябаете в этой глухомани без толку. Вот и лезут в голову всякие бесполезные мысли.
Человек в тужурке выдержал паузу, просверливая взглядом стоящего перед ним мыслителя.
– Наш надежный источник информирует о том, что помимо всяких там нехороших мыслей, вы еще кое-что утаили. Удивляюсь я вам, профессор! Происхождения вроде как пролетарского, а мыслите, как… как буржуй недорезанный!
– Клянусь вам! Ничего не утаивал! Тружусь на кафедре с утра до ночи, лекции читаю… По ночам пишу… – стал оправдываться философ.
– Бросьте! – вяло отмахнулся кожаный и вытащил из кармана сложенный листок. – Это студентам своим будете рассказывать. Наш источник сообщил… Цитирую… «…небезызвестный какой-то там Иммануил Кант, маскирующийся под личиной ученого профессора… на самом деле является шпионом и предателем родины… будучи предрасположенным к употреблению разных крепких напитков, неоднократно являлся на лекции в неподобающем виде… часто захаживал к ректору учебного заведения и искушал… впоследствии унижался и ползал на коленях, чтобы ему дали кафедру в университете…. Указанный профессор также неоднократно изъявлял вольнодумие и сбивал с толку неразвитые молодые умы…» Ну, и так далее…
– Чепуха какая-то, – растерянно пробормотал Кант. – Кто это написал?
– Вы, профессор, слишком много хотите знать! А все знать не положено…
– Я? Ползал? На коленях?.. Чепуха какая-то! Чушь! – продолжал бормотать профессор, но кожаный насмешливо перебил его.
– Может быть, чепуха… А может, и нет. Главное, то, что «предатель», – вы не отрицаете?
– Помилуйте!
– Миловать – компетенция других органов. А наш орган предназначен, чтобы карать.
Ноги у профессора потяжелели, и он стал оглядываться в поисках плоскости, на которую можно было бы опустить нижнюю часть. Между тем уполномоченный сотрудник продолжал веско рубить каждое слово на разделочной доске мозга.
– Видите, как легко из уважаемого и заслуженного человека можно вмиг сделать врага и предателя? Сегодня вы ученый, а завтра, глядишь, – заключенный… Вместо перышка гусиного колымское кайло в руки можно получить мигом. Это если тяжесть вины сочтут смягчающей… Поймите, чудак-человек! С властями надо дружить. Власти, они ведь завсегда об народе пекутся. Каждая минута народной горечи отдается в их сердцах тысячекратной болью. Вы вот покритикуете в своих книженциях всласть, затем чаю выпьете, и – в постель, на бочок. А власти спать не ложатся, все думают, чтоб народу что-нибудь хорошее сотворить. Чтоб он, народ, спал спокойно и просыпался с радостной душой. И тех, кто с властью дружит, она очень ценит и поощряет. Вот представьте, что ваше имя может украсить не просто корешки потрепанных книжиц на пыльных библиотечных полках, а, например, шумные проспекты, где одна за другой мчаться лихие кареты и бурлит жизнь. Или даже целому городу могут имя присвоить… Не Кенигсберг будет какой-то затрепанный, а славный Кантоград! Не правда ли, звучит?! То-то же! Хотя, насчет города может и не выгореть… Слишком большая очередь желающих быть увековеченным. Но ничего… Вот армейское подразделение – точно могут вашим именем окрестить. И будет, например, Кантемировский полк… или даже круче – целая дивизия… Вот это я понимаю! Кант, мол, и целый мир завоевывает! Всех прищемим, кто в чем-то несогласие проявлять будет! Так вы куда быстрее себя увековечить сможете, чем разной критикой. А продолжите критиковать, то в лучшем случае останетесь просто окантовочкой чьего-то праздника… А в худшем… Думаю, пояснять детали не нужно. Есть много способов ковки согласных людей.
– За что кайло-то? – оторопело развел руками философ.
– Удивляюсь я вам, профессор. Вроде бы как человек умный, ученый, а в жизни разбираетесь хуже младенца. Много вашего ученого брата сменило академические мантии на ватные телогреечки и завоевывает доверие родины на ниве очищающего труда! Кстати, очень многие уже встали на правильный путь и осознали ошибки! Так что можете прихватить с собой вещичек на дорогу, продолжим беседу, так сказать, в другом месте.
– Это какая-то ошибка, – растерянно выдавил из себя профессор. – Философия – наука совершенно безвредная и политически безопасная!
– Будете в этом прокурора убеждать. Безопасная! Я вам наглядно набросал картинку, для раздумий… А выбор, конечно, за вами! Мыслите себя в истории оставить? Буду рад сообщить плохие новости. Ваши труды даже никто из моряков не читал и никогда читать не будет! А уж балтийцы-то ребята ох какие начитанные! Их баландой не корми, дай почитать что-нибудь! Проханова с Прилепиным до дыр зачитывают. Блокгауз Эфрона очень крепко уважают! А тут вот возьмут и скажут: какой это Кант? Не знаем, что это такое!.. Какой стороной к бушлату пришивать?.. Верно я говорю, братва? – обратился кожаный к топчущимся в сторонке серым шинелям. Те довольно ощерили желтые, с гнильцой зубы, и замычали, вразнобой покачивая головами.
– А студенты-то ваши! Студенты! Православным крестом от вашего имени открещиваться будут, как от силы нечистой! Кадильным дымом все до одной идеи выкуривать будут! Так что картина впереди безрадостная, и жизнь абсолютно бесцельная… – Сотрудник ненадолго замолчал, будто принимая важное решение. Еще раз похлопав ладонью по стопке бумаг на столе, он резко оскалился: – Поэтому решил я не мучить вас понапрасну… И от лица народа, именем всех свершившихся и будущих революций, приговариваю вас к высшей мере наказания как предателя родины! – и кожаный вытащил из кобуры маузер и навел на обомлевшего профессора. – Если во что-то верите, можете ему помолиться… Хотя не вижу смысла…
Профессор испуганно охнул и тихо опустился на пол…
За окном уже весело плясали солнечные лучи и торопились запрыгнуть в комнату. Едва слышно долетал шум проснувшегося Кенигсберга, который даже в бредовых видениях еще не представлял себя с именем всесоюзного старосты. В его порту еще не купали ржавые носы посудины Балтфлота, и читающие матросы не стояли в библиотеках над томиком Канта в раздумье, а по уютным улочкам не бродили разухабистые молодцы с серыми похмельными лицами. Город еще улыбался чистой, незамаранной улыбкой. Даже облитый краскою памятник философу еще не был установлен в его родных местах, потому как заслуги перед отечеством признают большей частью посмертно, а он был пока что жив… Жив, кажется?
Философ протер глаза и огляделся вокруг, пытаясь отыскать следы недавнего обыска, но никаких следов не нашел. То ли действительно искали очень аккуратно, то ли и вовсе не было никакого обыска, и произошедший с ним случай – просто кошмарный, нелепый сон?..
Ничего не было. Только в душной комнатке едва улавливался запах ядовитой махорки и щекотал ноздри устойчивый дух долго ношеных портков, незримо властвуя в воздухе.