Abstract
О пустЫнях и пУстынях, о переходе скудного количества в плохое качество, а также бедах, неоспоримо проистекающих от сосуществования с Чужими
– Я придумал! Интервью с Суэцем, впечатления людей, которые первые...
– Саша, спокойно, это было 150 лет назад. Они все умерли давно.
(с) «Квартет И» «День радио»
Люди – очень рациональные твари (в глубине души) и не используют то, что им не нужно. Вот, к примеру, понятие «нация» было изобретено относительно недавно – несколько столетий тому назад, и вошло в употребление, когда без него уже нельзя было обойтись. А прежде?.. А прежде не надо было.
Обитатель современных каменных джунглей и злоковарных фейсбучеков редко понимает, насколько изменилась жизнь с тех пор, как наши предки гоняли по ледниковым степям недожаренных мамонтов. Что группа кочующих охотников-собирателей обычно насчитывала несколько десятков человек, и их вымирание (не такое уж невероятное) зачастую означало исчезновение целой генетической линии – «народа» в парадигме жёстких националистов. Что абсолютное большинство исторического времени мир для людей делился на «землю» и «пустошь», причём «земля» (то есть обжитое место) была островками посреди пустоши: не пустЫни, а пУстыни, то есть дикого места – гор, леса, болот, песчаников. (Когда-то мне уже доводилось писать об этом). И даже когда размер народов вырос до нескольких десятков тысяч человек (население захудалого микрорайона в Киеве), они оставались песчинкой посреди безлюдных пространств.
В таких условиях в понятии «нации» не было потребности. Человек большинство своей жизни проводил в непосредственной близости от места рождения, как и все его сородичи. А уж если переселялся – то опять-таки со всем кагалом. Эпоха варварства (не путать с дикостью, об этом я тоже писал) подарила ватагам молодых гопников шанс увидеть немного больше мира и иногда даже вернуться после этого домой живым – но это было путешествие на расстояние, которое мы сейчас преодолеваем за несколько часов, и по-прежнему оставалось событием всей жизни, предметом для гордости и многолетних пересказов. Женщинам приходилось ещё тяжче: по своей воле они уходили редко – либо замуж в другое племя, либо в рабство (естественно, безвозвратно).
При таком образе жизни самоидентификация была очень простой. Были «свои» и «чужие», и различить их было очень просто. Различать между собой «чужих» особой потребности не было – на то они и чужие. «Своих» же объединяло сразу несколько понятий.
«Свои» происходили из одного рода или из дружественных родов – то есть могли проследить свою родословную до (чаще всего мифического) пращура. Учитывая то, что люди жили на одном месте поколениями, особого труда это не составляло.
«Свои» говорили на одном языке. А откуда было взяться другому, если чужаков видишь несколько раз в год на торжище?
«Свои» молились одним богам. А других вариантов и не существовало: бог был полуматериальным, он стоял на пригорке или в пещере, там же спал его дух. Молиться другому богу самым непосредственным образом означало, что кто-то сделает новый образ. А зачем? (Ну, это пока не приходили миссионеры со своими красивыми образами... причём образами – в материальном смысле слова).
«Свои» были носителями некой материальной культуры. Они одинаковым образом изготавливали разные необходимые для жизни штуки – одежду, инструменты, посуду – и одинаково её украшали. А как иначе, если они учились у своих родителей, а те – у своих?
Поэтому очень долгое время понятие «народ» прекрасно сочетало в себе все вышеперечисленные признаки. Если кто-то говорил на латинском языке, то это автоматически подразумевало, что он молится Юпитеру и его семейству, носит тогу, живёт в Риме или его окрестностях и хранит дома маски умерших предков, коих следовало знать поимённо.
Как ни странно, именно понятие рода было в этом самоопределении самым лабильным. Если кто-то по каким-то причинам поселялся на чужбине, но начинал молиться местным богам (у древних с этим предрассудков не было), одеваться по-местному (а во что ещё одеваться, если другой одежды нет?) и лопотать на их языке, то ему и его детям, конечно же, припоминали при каждом случае, что он понаехавший, но если человек был хороший – то почему бы и нет?
Кстати, с языком тоже всё было не так уж сложно. Нам очень трудно осознать, насколько примитивными были конструкции, используемые в повседневных разговорах древними. Всякие Гомеры, Бояны и прочие скальды оттого и ценились, что могли сказать красиво то, что их хозяева могли выразить только в виде «чувак, я, типа, ваще крутой, да!», для обучения связной речи богатые греки и римляне отдавали своих детей не просто учителям, а лучшим философам (вроде Сократа и Аристотеля), а словарный запас и связность предложений какого-нибудь сериала про бандитов и ментов поставили бы в тупик любого жителя империи Карла Великого или Киевской Руси. Да и не нужны были сильно умные слова – жизнь была проста, вещи и действия были самоочевидны, для иронии и сарказма места не находилось. В общем, в случае недостатка слов проще было взять и показать... или дать в рожу – по обстоятельствам.
Но население всё росло и росло – и вскоре границы начали смыкаться. Как ни странно, происходило это вовсе не там, где сейчас стоят полосатые столбики, а особых местах, где народу было больше всего – их у нас называют городами. Именно в городах, с их большей концентрацией населения, высокой активностью жизни и частыми контактами с чужеземцами, возникла необходимость изобретать новые понятия. Да, чаще всего люди старались сделать из города скопище деревень и селились кварталами по «языковому» признаку (подразумевая, что за языком следует и всё остальное): фризы – с фризами, швабы – со швабами, евреи – с евреями, и пытались поддержать внутри общин девственную чистоту родной культуры. Получалось плохо. Дети упорно ходили драться с соседями – и узнавали о новых приёмах и обидных словах; подростки заглядывались на чужих девок – и попутно изучали интересные выражения, которых в родном языке не было (или родители им не говорили); ремесленники вынуждены были перенимать чужие методы, чтобы сделать товар не хуже привозного; учёные люди, вступая в споры с приезжими, волей-неволей усваивали детали их культуры. И всё чаще стали появляться невесть кто: лицом вроде наш, говорит вперемешку на трёх языках, чем занимается – непонятно, одет по-венециански, бороду отрастил на варяжский манер, а за столом держит непонятный предмет с тремя штырьками. Ты, пацан, вообще чей? С какого раёна, ёпта?
Процесс этот был очень долгим. Особенно потому, что города росли не так уж быстро, и Европа долго оставалась страной деревень. Но сколько ниточке не виться...
Критический момент, когда города, хоть ещё и не став основным местом жизни европейцев, начали существенно влиять на политику государей, совпал в Европе с эпохой абсолютизма. Монархи, активно опираясь на поддержку бюргеров, должны были хоть как-то объяснить, почему бурлящее и непостоянное городское население должно им подчиняться – так родилась концепция «народ=подданные монарха». В том смысле, что народ стал определяться через подданство государю, а не его язык или род (культуру и религию после Тридцатилетней войны тоже стал определять сам монарх).
Концепция была неплоха, но проработала всего пару столетий, пока монархи совсем не испортились от своего самодержавия.
Именно тогда на передний план вышла идея нации – общности по языку, культуре (включая историю), территории и (на первых порах) вере. Как видно из перечисленного, это были всё те же признаки, что и у патриархального древнего общества, только масштабированные до размеров многомиллионных стран. Великие европейские революции – голландская, английская, французская (3 штуки), сбросившие монархов, вынуждены были опереться на эту концепцию – по той простой причине, что других не было. Став идеологией государственной, она получила в своё распоряжение весь аппарат: от образования до полиции, для продвижения в массы. И первым делом стала пожирать всех, кто мог составить главенствующему варианту культуры конкуренцию – то есть альтернативные и зачастую близкие национальные проекты.
Там, где государственный аппарат был квёлый и бездарный, «малым» нациям зачастую удавалось отбрыкаться. Так повезло нам, белорусам и полякам (последним ещё и помогал выживший имперский миф) по отношению к Российской и Австро-Венгерской империям, каталонцам в Испании. Там, где за дело принимались с толком, от самобытных культур остались только приятные названия: красивые бретонские песни во Франции, шотландский и валлийский акцент в Британии и англизированная Ирландия, смешные «нижнесаксонское» и баварское наречия в Германии.
А потом оказалось, что даже стандартизированные язык, одежда и вероисповедание не могут обеспечить народного единства, и проблемы начались уже у самих «больших» наций... но это уже совсем другая история...
...К чему я это всё?
Ах, да. К тому, что вступать в спор о том, кто к кому принадлежал тысячу лет тому назад – это с разбегу кидаться в грязную лужу, из которой в вас бросается нечистотами местный идиот. Глупо и никак не делает вас чище. «Если ты пьёшь с ворами – опасайся за свой кошелёк», а если садишься играть с шулерами – то ты или дурак, или сам шулер. И жители, и правители раннефеодальных империй были своими собственными и ничьими больше, и наши сегодняшние споры их совершенно не волновали.
Ну, а проблема «какой нации была Анна Ярославна» несёт столько же смысла, сколько вопрос «каким богам ты приносишь жертву?», заданный сегодня прохожему на днепровской набережной. Анна родилась в Киеве в княжеской семье, имеющей неустойчивую власть над несколькими славянскими и финно-угорскими племенами, и вышла замуж за короля франков. А прочее – от лукавого.
Данный блог является научно-популярным. В статье могут быть изложены точки зрения, отличные от мнения автора.
