— Шо это? — спросил я потрясенно. — В смысле хто это?
— Это Джексон. — весело ответила Тайра.
— Он поет и танцует?
— Нет, он физик-ядерщик, а теперь парамедик. А позывной Джексон потому что Миша.
Физик-ядерщик был в вязаной разноцветной шапочке и невероятном костюме типа «зимняя рыбалка». Я вздохнул, предчувствуя проблемы, и пошел на склад, искать «горку» примерно по размеру. «Горок» оставалось всего три, но это зрелище надо было чем-то прикрыть, как исламскую женщину хиджабом. Потому что сепары увидят Джексона в бинокль, и скажут — «хунта опять ебанулась».
Ядерщики — они упорные. Джексон два месяца грыз парамед, как матан, и учил названия лекарств. На первом же выезде он забыл, где у него что лежит. Я не смеялся — на своем первом выезде я раздавил две ампулы декса, и с трудом попал в третью. При том что я таких уколов делал сотни, если не тысячи. «У тебя руки трясутся» — сказала Тайра. «Трясутся, суки» — согласился я.
Вечером Джексон пришел ко мне просить паракорд и мыло, и жаловаться на свою воинскую несостоятельность. Я выдал паракорд и мыло, записал в блокнот, затем выдохнул паром в мороз и сказал.
— Миша. Ты за два месяца привел в порядок склад. В кои-то веки у нас можно что то найти за две минуты. Ты набиваешь наши укладки и пополняешь расход. На месдкладе все учтено и порядок как в бухгалтерии. Ты сидишь в гугле, изучая антигистамины и гемостатики. Хотя оно тебе по жизни не надо. Все разложено так, что надо только руку протянуть и взять. Я такого с сентября не помню, хотя кто только складом не занимался. Ты гвоздь, на котором висит мой автомат. Выдерни его — и все будет валяться на полу.
А теперь иди и вешайся, если хочешь, скотина ядерная и физическая. И пусть тебе на том свете будет стыдно.
— Это точно? — спросил Джексон.
— Ну давай спросим кого хочешь.
— Все же спят. Нельзя будить.
— Тогда давай паракорд обратно, мыло оставь себе, и спросим завтра.
— Хорошо, — сказал Джексон, и ушел на Хату.
Никогда не оценивайте людей по тому что они могут, оценивайте по тому, к чему они стремятся. Джексон стремился к тому, что ему не дано, и это вызывало уважение. А то что ему было дано — он не считал своей заслугой. Это было само собой — приводить все вокруг себя в порядок, и делать то, что камуфлированные балбесы принципиально не умели или не хотели.
После катастрофического провала первого выезда Джексон ходил с чудовищной сумкой на сто отделений, и мог выдернуть оттуда любой препарат, угадав его с трех нот. Мы с Фоксом сочувствовали ему, и даже подогнали набедренную платформу — но Джеки-бой гордо отказался, потому что в набедренник не влазила вся его аптека. На его черный шлем я наклеил сзади стикер с красным крестом, ободрал его по краям и обвел по периметру красным герметиком — получилось как засохшая кровь. Чтобы все знали — хунта, конечно, ебанулась — но ебанулась в правильную сторону.
Шлем он носил на своей лыжной шапочке, но уже никто не смеялся — все знали, шо шапочку на войну ему связала любимая. И шутки на эту тему были хуже, чем шутки про паракорд в доме повешенного.
Единственный раз я наорал на него, когда он тренировался на Кате ставить систему. На женщинах тренироваться нельзя — у них по причинам физиологии более развита подкожная жировая прослойка, и вены под кожей хуже заметны. Новичку это не годится, ему нужна четко выраженная венозная сеть. Катя, кстати, худощавому Джексону воткнула мгновенно. Тренироваться надо было на Фоксе, но Фокс уже и так ходил исколотый, шо бык после корриды, и шарахался от любого человека с иглой.
— Я так никогда не научусь, — грустно говорил Джексон, глядя на убегающего Фокса. — Какая от меня польза?
И я не мог сказать ему — какая от него польза, потому что он не понял бы этого. Разве это польза — держать в порядке медсклад и набивать экип?
Какая польза от солнца, дождя, воздуха?
Попробуйте им это объяснить. Они не поймут. Они просто есть для нас, и поэтому мы живы.
