Abstract
О моде на фески и угнетении меньшинств, о вреде законотворчества в период летних отпусков и о любви к высокому искусству, а также о золотой середине грушевидного тела
предыдущая часть здесь
– Скажите, а как животные переносят морское путешествие?
– Вы знаете, по-разному.
(с) «Квартет И» «День Радио»
Однако, как же европейские страны пережили попадание в цепкие лапы дипломатического крючкотворства, замешанного на идейном самодержавии? А вот по-разному. Некоторые и не пережили вообще.
Первыми из клуба любителей концерта выпала Британия. Оно-то и не удивительно: даже во времена войны с республиканской Францией и, соответственно, усиления роялизма на Острове даже мысли не возникало отменить Парламент и отдать королю неограниченную власть. Да, во времена Регентства и царствования Георга IV, как мы уже говорили, тори были сильны. Но даже авторитета Веллингтона (того самого, который на Венском конгрессе представлял Британию) не хватало, чтобы подвести под британский образ жизни подкоп в виде автократии.
В итоге, Британия со своим богопротивным Парламентом изначально была белой вороной в дружной семье возлюбивших друг друга аки братьев континентальных монархий. Более того, она, сама того не осознавая, стала для Европы тем же, чем Голландия когда-то была для самой Британии: образцом для подражания. (Был, конечно ещё один образец – в Северной Америке, но он был для европейца не настолько доступен, как Остров. А тут – новости достигают любой газеты за несколько дней, а хоть какого-нибудь, но британца можно встретить практически в каждом городе). Причём, не просто для Европы, а для Европы либеральной, грезящей Конституцией и прочими плодами свободомыслия.
Впрочем, либерализм и парламенты – это одно, а интересы Британии – это совсем другое. Уже в конце 1822-го года Веллингтон от имени правительства окончательно рассорился с «возлюбленными кузенами короля Георга» из-за Испании (о чём в другой раз) и Греции (о которой ниже), и Соединённое Королевство фактически вышло из союза, чтобы в дальнейшем не связывать себя никакими формальными обязательствами как во внутренней, так и во внешней политике. История показала, что это был верный шаг: пока континентальные страны «спасали» друг друга от гидры революции, Британия получала выгоды.
А с Грецией вышла вот какая история.
Османская империя дышала на ладан и проигрывала войну за войной даже в самых благоприятных обстоятельствах (вроде 1812-го года против России). А в империи жило много христиан, особенно на Балканах. И христиан этих никто не угнетал, все пути им были открыты, и даже погромы им устраивали не очень часто. Но вот либеральная пятая колонна на деньги Запада (т.е. гадящей англичанки) принялась организовывать всякие ГОшечки, проедать грантовые денежки, а для отчётности писать всякие лживые измышления о великом прошлом Греции и вольном духе афинян. Курировал эту деятельность некий Байрон, который для видимости прикидывался на родине пламенным оппозиционером и поэтом-романтиком, а на самом деле выполнял тайные задания Госдепа МИ-5 продажных олигархических щелкопёров (для достоверности легенды Байрону потом пришлось в Греции умереть от горячки). Причём Британия даже не стеснялась обсуждать будущее этой выдуманной Греции с коллегами по Большой Пятёрке (впрочем, а кого они должны были спрашивать? Турцию что ль?).
Там кацапи!(с)
В общем, одним прекрасным днём Пелопоннес взял и отвалился от Турции, а заодно потянул и Среднюю Грецию. И было бы у них всё хорошо – даже транш от МВФ Британии получили, но молодое либеральное правительство, более чем почти полностью состоявшее из бывших гайдамаков, живо принялось выяснять, кто из них больший защитник свободы (в чём нет ничего нового, как вы понимаете). В то же самое время султан Махмуд II решил взять пример с русского коллеги и расстрелять гвардейцев янычар. Затея удалась и была официально названа «счастливым событием». Поскольку армия была занята устройством этого счастья, то восстанавливать порядок в отдельных субъектах федерации империи были отправлены египтяне (там сложная история, читайте сами, если что). Им это удалось настолько, что сразу три Больших Брата – Россия, Британия и Франция, ринулись спасать «братушек»-христиан, ради чего утопили египетский флот в бухте Наварина. Правда, была у «священного союза» одна закавыка... ну, вы о ней уже знаете – чтобы везде были монархи. С королями у Греции последние 2000 лет как-то не складывалось, поэтому им выдали в лизинг малолетнего принца с очень аутентичным именем – Отто Баварский, чем положили странную полуторасотлетнюю традицию немецких королей на греческом троне (Барбаросса бы обрыдался).
Каноничненько(тм)
Под шумок Николай I АКА Палкин, он же фельдфебель на престоле предложил взять – и поделить Турцию. Мол, «больной человек Европы», чего мучить животинку, давайте мы его – тюк! – и на кусочки. Все остальные были против, но для виду согласились. Ситуацию опять спасли англичане: объявили, что, мол, всё норм, только в Парламенте утвердить надо, есть у нас такой странный обычай. А там – то граф Грей из-за досрочных выборов трибуну заблокирует, то виконт Мельбурн герцогу Веллингтону что-то обидное о названиях городов в колониях скажет... в общем, не до Турции. Николай ждал 20 лет, пока не понял, что Парламент придуман специально для издевательства над русским человеком, и решил запустить на Балканах «христианскую весну». Получилось, как мы знаем, плохо.
А пока христианнейший Бурбон всея Франции Карл X боролся то с гидрой Конституции в братской Испании, то с угнетением христиан на просторах Турции, то алжирскими террористами, у него дома случилась досадная неприятность – его свергли. Как в воду смотрели «венские старцы» – все беды опять произошли от парижан. Уж и бдели, и шпионов расплодили, и оппозиционеров в Булонский лес в багажнике на дуэль всем офицерским корпусом вызывали, но пока был на троне умный брат Людовик XVIII, то ещё всё держалось, а как сел младший-дурак, то сразу захотелось обратно свободы, равенства, братства, любви по разумным ценам и яйцо вкрутую(с). Не спасла даже показательно удачная войнушка в Алжире.
Кстати, о той революции говорили, что её сделали буржуа. Оно-то так, только слово это имело немного другой оттенок, ещё не испорченный Карлом и Фридрихом. В общем случае оно означало гражданина, горожанина, жителя города, который не был нищим. При более специфическом рассмотрении, это тот, кого сейчас в некоторых кругах принято презрительно называть креаклом – представитель «креативного класса», близкий по значению к нынешнему французскому artisan – художник, производитель чего-то «крафтового». Вот такие странные люди в июле 1830-го сначала повадились гулять по бульварам и кричать обидные вещи о Его Величестве, затем принялись внаглую пить кофе под полицейскими участками, а потом и вовсе взялись за оружие. «Танками этих бездельников давить,» – как сказал бы главный жандарм Европы Николай, будь у него танки. А по причине отсутствия оных было сказано что-то о пушках и штыках. Конкретику никто не запомнил, потому что Николай постоянно говорил это в разных вариациях, начиная с декабря 1825-го. А ещё потому, что ни пушек, ни штыков он до Парижа не дотянул, так как у него было полно своих проблем.
Картина, вопреки распространённому заблуждению, вовсе не о Великой Французской революции или Парижской коммуне, а об июле 1830-го. Кстати, обратите внимание на франта с ружьём. Это парижский денди. Мало кто понимает, но он – нелепая фигура. Приблизительно как айтишник с битой или светская львица, выцарапывающая наманикюренными пальцами тротуарную плитку
Дело в том, что за 15 лет, прошедших от окончательного решения наполеоновского вопроса, выросло новое поколение, пороха не нюхавшее, войны не видавшее, зато рассказов о том, как «были люди в наше время», наслушавшиеся. (N.B. То, что в наше время такая разница составляет уже не 15-20, а 8-10 лет, лучше всего иллюстрирует ускорение темпа жизни). Существующая реальность их не удовлетворяла, что в принципе норма для молодёжи, да никто и не пытался «потакать бунтарям и бездельникам». И как только стараниями если не газетчиков, то сплетников, новость о революции в Париже докатилась до остальной Европы – там тут же полыхнуло. Причём сразу со всех краёв. Как в том анекдоте: «А я думал – везде началось».
Вспыхнули восстания в североитальянских квази-независимых княжествах. Взбунтовались польские части, которые Николай хотел отправлять на подавление бельгийской революции. Митинги прокатились по Британии, Германии и Австрийской империи.
Но больше всех, конечно же, отличились в Брюсселе. Дело в том, что Венский конгресс, пытаясь создать вокруг подозрительно либеральной Франции кольцо «буферных» государств, решило удалить трещину, расколовшую Нидерланды при Филиппе II, и, поскольку различия между католиками и протестантами уже мало кого волновали, присоединить бывшую Испанскую часть к северу, к Голландии, где штатгальтер уже эволюционировал в тру-монарха. Выяснилось, однако, что за 200 с лишним лет «братские народы» привыкли жить в отдельных квартирах, и теперь в коммуналку съезжаться не хотели. Голландцы считали бельгийцев святошами и лицемерами, те их в ответ – твердолобыми пуританскими занудами. В общем, сводники из Великих держав получились никакие.
В такой ситуации революция может начаться из-за того, кто-то слишком громко чихнул. Вероятно именно это и произошло 25 августа 1830-го в брюссельской опере. Культурная публика, как вы понимаете, не любит невеж, а страна и так была наэлектризована из-за новостей из Франции. И потому, наверно, зрители, покинувшие оперу после очередного популярного представления (отмечу, что Верди тогда ещё не творил, а опера была местом коллективного развлечения, чем-то вроде кинотеатра сейчас) решили не расходиться, а объявить независимость, республику и конституцию – причём всё тут же, на площади. Флаг быстро сшили из трёх первых попавшихся цветных полосок в соседней мастерской – и пошли к зданию королевского наместника. Слово за слово – и в Брюсселе больше нет голландской власти. И, что куда серьёзней, на сторону восставших перешла значительная часть небольшой нидерландской армии. В общем, после краткой войны Голландия сказала «дануна...» и отошла на старую привычную границу.
В общем, ходите в оперу, ибо искусство – великая сила.
Хорошо, когда есть плиточка
В сформировавшемся апдейтнутом европейском порядке Бельгия внезапно стала самой либеральной страной, переплюнув даже Британию. Здесь не действовала цензура, не подвергались преследованиям по политическим мотивам всякие неблагонадёжные личности (ну, кроме уж откровенного покушения на власть), а газеты имели свойство печатать то, что думали журналисты, а не глава полиции. В результате Брюссель стал неформальной столицей политэмиграции, и очень многое из того, что произошло в Европе за последующее столетие, корнями уходит в брюссельские пивные, где выдающиеся смутьяны эпохи перемежали написание манифестов с дегустацией знаменитого монастырского пива.
(Кстати о манифестах. Именно в указанный период в добропорядочном еврейском семействе Марксов произошёл неприятный инцидент, после которых мальчиков перестали называть Карлами. Так вот, знаменитый призрак, бродивший по Европе ещё 150 лет, родился как раз в Брюсселе, на съёмной квартире неподалёку от главной площади с её многочисленными пивными).
Но вернёмся к Франции. Революция там произошла настолько быстро, что никто из революционеров даже поссориться между собой не успел: ещё в понедельник Карл X публикует ордонансы (указы) о введении цензуры, роспуске нижней палаты парламента и запрете избираться депутатами коммерсантам, а в полночь с пятницы на субботу уже бежит из Межигорья Версаля в направлении границы, где-то по пути подписывая отречение в пользу внука (сын, говорят, был взбешён). И, хотя сами Бурбоны так и остались уверены, что переворот был спланирован и координировался из... ну вы поняли... оттуда... но сами французы, и, в частности, парижане особых целей кроме знакомого нам: «Поймите, вы нас достали!» – не выдвигали. Так что захватом телеграфа, телефона и интернета, согласно заветам Вождя и Учителя, пришлось заниматься людям серьёзным, рассудительным и богатым – ситуация, опять-таки, нам очень знакомая.
Эти люди, в отличие от хипанов с охотничьими ружьями на баррикадах, немного знали за международную политику и «венскую систему», так что в сторону республики даже рыпаться не пытались. На трон единогласно (то есть одним голосом) был выдвинут новый монарх, либеральный. Европа, имевшая на тот момент кучу своих проблем (ибо революции, как уже было сказано, начались буквально повсюду) согласилась с соблюдением формальных условий, хотя на нового монарха всё равно поглядывала с недоверием, как на запятнавшего свои породистые руки связями с презренным плебсом. (Кстати, аналогичную штуку через пару месяцев сыграют и в Бельгии, пригласив на престол очередного вдового немецкого принца, уже знакомого нам по предыдущей главе). Звали этого человека... пардон, короля, Луи-Филиппом I (и единственным), и был он из того рода, о котором я уже упоминал раньше.
Луи-Филипп Орлеанский (1773–1850), король Франции (1830–48). Не, ну чем не король?
Младшие ветви больших королевских домов часто заигрывают с либерализмом. Не стали исключением и Орлеаны, как их звали – потомки Филиппа, герцога Орлеанского, племянника (а на самом деле – сына) короля-солнца. Правнук Регента Филиппа охамел настолько, что во времена Революции (той самой, первой) сменил имя на Филипп Эгалите (Равенство) и пытался доказать, что он будет лучшим монархом, чем предыдущий (чем заслужил презрение всех монархов Европы, включая «Великую» Катерину). В общем, от гильотины в 1793-м его это не спасло, но пиар был нехилый. Сын его за времена Реставрации успел прослыть одновременно настоящим оппозиционером и человеком, понимающим, как вести дела. Вот так и получилось, что уже за несколько дней до официального отречения Карла X недоразогнанный парламент избрал королём Луи-Филиппа. А заодно принял и конституцию, чтобы соответствовать. В общем, получился такой себе гибрид.
Новоявленный монарх, не мудрствуя лукаво, обратился к народу с кратким воззванием: «Обогащайтесь!». И, как говорится в одном пошлом анекдоте, всё зае...лось.
Нет ничего лучше из литературы для понимания той эпохи, чем «Граф Монте-Кристо» Дюма-старшего. Попробуйте прочесть его не как занудный роман о злодействе, мести и раскаянии, а как свидетельство эпохи: с подстриженными бородками, чёрными фраками, непременными ссылками на Бога, запретами на всё (включая обгон карет на трассе), полицейским сыском и паспортами, дозволяющими проехать из одного города в другой. Бедный Эдмон Дантес не случайно отсидел именно 14 лет – он сбежал ровно за год до свержения Бурбонов (после чего ему, как бонапартисту, вышла бы амнистия), а в Париж приехал в самый разгар биржевого безумия, охватившего новую монархию. К слову, практически все романы Дюма-старшего (между прочим, непосредственного участника Июльской революции) и написаны-то при Луи-Филиппе и несут на себе отпечаток времени.
Луи-Филипп выбрал путь «золотой середины», то есть, в итоге, его ненавидели все, кроме небольшого количества очень влиятельных людей, имевших с власти прямой профит. Его ненавидели «лоялисты» за то, что он сверг Бурбонов; его ненавидели бонапартисты за то, что он мешал возвращению наследников Наполеона I; его ненавидели социалисты (как утописты, так и тайное «Общество времён года» имени прото-анархиста Бланки) за расстрелянное восстание лионских ткачей и вообще за всё то, за что пролетариат обязан ненавидеть буржуев; либералы ненавидели его за манипуляции избирательным законодательством, цензуру и прочие угнетения личности и гражданского общества; консерваторы – за культ бездуховного обогащения и дарование дворянства дельцам и хапугам; интеллектуалы ненавидели его за отсутствие реформ в образовании; клерикалы – за недостаточную верность римскому католицизму.
Король-груша. Карикатура нарисована всего через год после воцарения Луи-Филиппа. Автор сел
В общем, как он вообще правил, спросите вы? А очень просто – при помощи денег и полиции. В Франции крутились шальные миллионы, выросло целое поколение рантье – людей, живущих на процент с банковских вкладов и никогда не занимавшихся никаким трудом, ни физическим, ни интеллектуальным (опять-таки, возвращаясь к Дюма и «Графу Монте-Кристо», заметьте, практически все герои в уме на лету вычисляют, сколько тысяч франков в год даёт то или иное состояние – потому что это была норма жизни). Эти люди хотели, чтобы им было спокойно. Everything should be pleasant, как говорилось в одном хорошем фильме. И это спокойствие им обеспечивало одно из самых важных наследий Наполеона – система полицейского контроля.
Да, для абсолютного большинства живущих ныне и живших ранее Наполеон – гениальный полководец и завоеватель, реже – законодатель (см. Наполеоновский кодекс). Однако следует понимать, что вся его империя держалась не просто на военных победах (на штыках, как известно, не усидишь), а на двух огромных столпах – пропаганде и слежке. О первом поговорим при других обстоятельствах, а вот система политического сыска была при Бонапартах поднята до такого уровня, что Бурбоны, придя на трон, даже не вздумали покуситься на такую полезную вещь. Луи-Филипп, естественно, тоже был не дураком, и ценные кадры спокойно перекочёвывали из одного режима в другой практически без потерь.
Армия, в принципе, тоже была за нового монарха, так как тот позволил им заниматься приятным делом – воевать с более слабым противником. С Алжиром, если быть точнее. Всё правление Луи-Филиппа – это постоянная война на другом берегу Средиземной лужи (опять отсылаю вас к судьбе молодого Альбера де Морсера из «Графа Монте-Кристо», да и ко многим персонажам второго плана), способ добыть славу, имя, а если повезёт, то и деньги.
Времена Луи Филиппа – это эпоха своеобразной «реабилитации» после предыдущих потерь. Любители славных наполеоновских побед не любят распространяться насчёт их цены – а она была ужасной. Франция потеряла почти миллион человек, 38% мужского населения призывного возраста – в относительных количествах это больше, чем за Первую Мировую. К моменту отречения Наполеона мужчин в стране было на 15% меньше, чем женщин. Впервые с времён раннего средневековья Франция потеряла свой приоритет как самой населённой страны Европы, уступив его Германии и Австрии (а потом даже Британии!). В дополнение к потерям большинства колоний в XVIII-м веке и, мягко говоря, не очень конструктивной политике реставрированных Бурбонов – Франция стала откатываться в развитии с ужасающей скоростью. А Луи-Филипп дал волю тому, что запрещали со времён Регентства – обогащению. Естественно, никакого рационального дизайна в этом не было – хитрый жук всего лишь барахтался так, чтобы не утонуть, а для этого надо было говорить то, чего хотели влиятельные сторонники. Это было полезно в целом, но, естественно, пагубно в частностях – в миллионах жизней, которые попали под бесцеремонный каток развивающегося капитализма. И Орлеан, призванный на трон как компромиссная фигура, очень скоро оказался практически в полной изоляции, постепенно склоняясь к консерватизму. А остальная Франция пошла в другую сторону. Экономический рост дал французам точку опоры, взрастил поколение, привыкшее к прогрессу, и оно, закономерно, взбунтовалось против породившей их системы – не в первый и не в последний раз в истории.
продолжение здесь