…Комната с небольшим пианино возле стенки с лева, с диваном – полторашкой советского производства, на котором я сплю. Его я, как правило не застилаю, а просто расправляю поверх простыни и подушки одеяло. Письменный стол находится справа от окна, его основная функция в том, чтоб быть подставкой для ноутбука.
В моей комнате нет мусора. Я так же свято верю в то, что это все мне еще пригодится и выбрасывать ничего не стоит, как верю в бесконечность космоса и скоротечность жизни. Мои вещи, музыкальные инструменты, оружие, спорт инвентарь, бумага со стихами, чудаковатыми рисунками и нотными записями расположены равномерно по плоскости, а не раскиданы, образуя бардак, как сказали бы некоторые.
Я люблю свою комнату, потому пускаю сюда только очень близких мне людей. Но бывают моменты, когда становится одиноко, а все друзья, как на зло, не имеют возможности меня посетить. Тогда, в описанном выше, жилище появляются девушки. Зачастую они остаются на ночь и исчезают с рассветом, не тронув покой моего сарая. А бывает, что мы просыпаемся далеко за полдень. Причем я просыпаюсь чуть раньше, долго смотрю на нее, пытаясь дышать тихо-тихо, чтоб не спугнуть ее забавного посапыванья. Но вот веки дрогнули и медленно открылись. Она размашисто потягивается, сопровождая это громким, наполненным сладкой дремой, звуком «М-м-м-м». Губы округляются в зевок, а потом трансформируются в улыбку.
- Доброе утро – мурчит она.
- Доброе – отвечает мой исконно утренний бас.
Пытаюсь бриться. Она брызгает на меня ледяной водой, от чего я вздрагиваю, не могу сосредоточиться на процессе, нервничаю, дуюсь, а потом хватаю кружку, наполненную до краев, и начинаю летать за ней по всей квартире, чтоб отомстить. Заливисто смеясь, она, наконец, закрывается в ванной и командует мне найти для нее зубную щетку и выделить полотенце.
Пока моя гостья плещется в душе, я сосредоточено варю кофе. Потом мы, тихо беседуя, неторопливо потягиваем горячую, душистую жидкость. Она недовольно фыркает и отмахивает от себя дым, когда я закуриваю.
И вот наступает момент, неловкого, напряженного молчания. Она застегивает туфельку, быстро разгибается, не смотря в глаза, чмокает меня в щеку и делает шаг в открытую дверь…
- А-а-а-а-ай!!! Больно же!!! — вскрикивает она, когда я резко хватаю ее руку и грубо одергиваю назад – Что?!!
Ее глаза выражают вопрос с отзвуком нецензурной речи. Трагедия моего положения в том, что у меня нет ответа. Я остановил ее инстинктивно, рассудок в это время, видать, вышел покурить. Разжав клешню, я смущенно опустил глаза. Выглядел я в этот момент, как мне кажется, растеряно и жалко, о таком говорят: «Обнять и плакать».
- Что? – переспросила она более мягко.
- Останься… – выдавил я.
- Не могу…
Вот здесь я готов был разрыдаться. Все вокруг померкло, ноги начали подкашиваться, а мозг был совершенно уверен, что самый несчастный человек во вселенной это я. Такой себе махонький апокалипсис, длительностью в миг до окончания ее слов.
- … нужно еще подружку проведать, она заболела, в универ заскочить, узнать, что там нового. А там, к часам семи, могу к тебе заглянуть.
Я улыбнулся и кивнул.
После того, как Рената переехала ко мне, моя комнатка начала кардинально меняться. Диван теперь был аккуратно застелен, одежда находилась исключительно в шкафу, гитары и другие инструменты расположились в углу за столом, под столом теперь было место гантелям и коробке со струнами, комплектующими, и электроникой для весел. А вот на столе сейчас творилось то, что когда-то творилось в комнате. Право на творческий беспорядок хоть в одном месте моего дома, я с честью отстоял. Рената долго бурчала, но потом смирилась.
Вообще, как не стыдно мне это признать, мне нравилась наступившая атмосфера. Я быстро привык к стойкому запаху ее духов, исходившему, почему-то от моей одежды, несметному количеству баночек, бутылочек и тюбиков в ванной, курению на балконе, к полноценному приему пиши в установленное время, а еще теперь все имело практическую ценность и знало свое место.
Так мы жили долго и счастливо, пока у «долго и счастливо» не вышел срок годности.
Я потянул покрывало за угол и складка разошлась, уложил декоративные подушечки на одинаковом расстоянии друг от друга, выпрямился, постоял немного, оценивая безупречность глади моего лежбища. Потом повернулся к нему спиной и плюхнулся на поверхность, так что подушки разлетелись, а покрывало вновь скомкалось.
«Твою мать…» — протяжно проговорил я, не вкладывая в эти слова никакого смысла. Мне просто показалось, что они точнее всего передадут мое состояние. Пауза… закинул голову назад.
Я так привык к заданным Ренатой правилам, что выполнял их автоматически. Шутка была в том, что место в комнате, которое за счет этого освобождалось, она заполняла своим смехом, голосом, дыханием… словом, собой во всех проявлениях. А теперь ее не было, и я ощущал пустоту. Пустоту без альтернатив. То есть если б я взял и снова раскидал все, вывалил из шкафа вещи, вышвырнул, к чертовой бабушке покрывало… ничего бы не изменилось.
Выход был один – ждать. Ждать пока пространство, которое некогда, занимала Рената, не наполнится чем-то новым, не менее важным. А для этого должно было пройти время. Много времени.
…Комната с небольшим пианино возле стенки с лева, с диваном – полторашкой советского производства, на котором я сплю. Его я, как правило не застилаю, а просто расправляю поверх простыни и подушки одеяло. Письменный стол находится справа от окна, его основная функция в том, чтоб быть подставкой для ноутбука.
В моей комнате нет мусора. Все веши, расположены равномерно по плоскости, а не раскиданы, образуя бардак, как сказали бы некоторые. Так нужно. Так в моей комнатке не остается места пустоте. Я почти никого не пускаю сюда. Так в мою комнатку не пробраться тем, кто оставит ее после себя.
