Abstract
О взаимосвязи между симметрией и катехизисом, о смерти от Разума и о рисунках с костями
Если бы люди знали историю, им не нужны были бы ни фэнтези, ни НФ.
(с) Андрей Валентинов
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ
И закрывает нашу секцию физики и натуральной истории рассказ о человеке, опознавшем в рыбе своего дальнего родственника – Этьенне Жоффруа Сент-Илере.
Этьенн Жоффруа Сент-Илер (1772–1844). Но это он уже старенький
Этьен Жоффруа был 14-м сыном бывшего депутата Парижского парламента, а потом прокурора коммуны Этамп, южного пригорода Парижа. В общем, суровое провинциальное чиновничество: бедное, но важное. Дом, в котором он вырос, находился в деревушке Сент-Илер, и впоследствии Этьен добавил это название к своей фамилии, сделав его знаменитым.
В подобных семействах у сыновей не было особого выбора в профессии: либо за отцом по юридической линии, либо в армию, либо в священники. Отец выбрал ему последний вариант.
Однажды вечером во время званого обеда в кругу семьи (прокурор, священник и прочая элита городка) местный священник, который обучал Этьенна азам наук на дому, отмечает:
– У вашего сына, мсье Жоффруа, очень острый разум. Його би в ПТУ, чи в інститута, бо так немає смисла нiкакого... Думаю, вам стоит отправить его в Париж, и, возможно, в один день он достигнет намного высшей позиции, чем у нас – скажем, в канцелярии епископа, или даже получит собственный приход.
Отец немного ворчит для проформы, но чувствует себя польщённым. Ещё бы, родная кровинушка и в уже в таком возрасте – талант. В итоге, в возрасте 16 лет Этьенн таки отправляется в Париж, обучаться богословию в одном из старейших университетских колледжей.
И всё было бы хорошо, стабильно и привычно, но было два «но». Во-первых, Этьенн не любил богословие, а любил наблюдения за природой. А во-вторых, это был 1788-й год, и уже следующей весной ума парижан и понаехавших стали занимать совсем иные вопросы, никак не теологического содержания.
Этьенн пытается мягко донести эти мысли до отца.
– Что ж, тогда юриспруденция, – соглашается тот.
Слово отца – закон. Сын вздыхает и переводится на факультет права, где уже в 1790-м получает диплом бакалавра.
Впрочем, есть у этого и положительный момент. Помимо преподов со скучными лекциями о римском и прочих правах в колледж заглядывают и более интересные персонажи. Например, профессор естественной истории, орнитолог и физик-электрик Матюрен-Жак Бриссон. Или знаменитые химики Антуан де Лавуазье и Клод Бертолле. Или «отец кристаллографии», улыбчивый аббат Гаюи. И конечно же 74-летний Луи Жан Мари Добантон, минеролог и ботаник, главный эксперт Королевского Сада.
Луи Жан Мари Добантон (1716–1799). Человек-эпоха. Родился ещё при Регенстве, пережил двух королей и нескольких диктаторов, уже при Консульстве был избран в Сенат и умер от удара в день первого заседания. Великий анатом, последователь и приемник Бюффона, а заодно минеролог, селекционер-овцевод и вообще ходячая энциклопедия
Именно он подмечает юношу с горящим взором и, убедившись в его талантах, предлагает работу ассистента при подготовке лекций. Деньги небольшие, но жить можно прямо в его доме, столоваться с хозяевами. Этьенн хватается за предложение, не раздумывая. Теперь он занимается любимым делом – описывает всевозможные находки животных для анналов Королевского Сада.
В доме у Добентона кроме коллег по колледжу часто бывают знаменитые учёные. Заглядывает его давний ученик, рыцарь Мальтийского ордена, облазивший все вулканы и горы Средиземноморья, галантный и неотразимый Деода Доломьё – и в гостиной немедленно начинались увлекательные дискуссии о смене геологических формаций и их зависимости от внешних условий. Звучит красивая идея о геологической летописи, в которой, как в книге, можно прочитать историю Земли. Этьенн слушает и восторженно молчит.
Но самый интересный из гостей, несомненно – Феликс Вик д'Азир, личный врач Её Королевского Величества Марии-Антуанетты. По долгу службы он обязан, среди прочего, заботиться и о нормальном протекании беременности своей пациентки (на которую по-прежнему надеются все верноподданные французы, несмотря на некоторые широко известные в узких кругах проблемы Его Величества).
Феликс Вик д'Азир (1748–94).
Но как вообще диагностировать состояние плода? В живот женщине ведь не заглянешь! А основываться исключительно на средневековых трактатах и устных советах повивальных бабок – это же дикость. Приходится заниматься домысливанием. Например, анализировать состояние выкидышей на разных сроках или проводить вскрытие несчастных, умерших во время беременности. Да, церковь против, но лучше дать шанс живым, чем покой мёртвым. Тем более, если речь идёт о жизни и здоровье Её Королевского Величества.
И вот что интересно, человеческий плод на ранних стадиях удивительно похож на зародыши животных. Иногда даже видны жабры – это удивительно, не так ли? Нет ли у профессора Добентона в его коллекции каких-нибудь примеров подобного?
Добентон понимающе кивает и даёт соответствующее указание своему молодому ассистенту. Этьенну дважды объяснять не надо – он и сам уже загорелся идеей.
К сожалению, жизнь самым наглым образом вторгается в полёт научной мысли. 10 августа 1792 года толпа, подстрекаемая бессовестными журналистами и крикунами из депутатов парижских коммун, врывается в королевский дворец, буквально растерзав солдат и офицеров швейцарской гвардии. Уже через несколько дней в Париже и больших городах Франции происходят массовые аресты «подозрительных» – роялистов и сочувствующих.
Один из учителей Сент-Илера, аббат Гаюи, отказывается принести присягу верности нации, требуемой от всех священнослужителей, чем автоматически подписывает себе ордер на арест. Этьенн – известный в парижских кругах как большой энтузиаст преобразований, не пропускающий ни одного заседания политических клубов – немедленно бросается в революционный трибунал и начинает с жаром объяснять прокурору, что преследование подобного человека – это позор для Франции, позор для нации и Революции. Смущённый прокурор не находит слов для возражений, и аббата выпускают. Тот, однако, отказывается покидать место заключения: он чувствует себя не в праве покидать товарищей по несчастью – таких же простых священников, но не имеющих столь верных и красноречивых друзей.
– Выходите скорее, – быстро шепчет Этьенн. – Я о них тоже позабочусь.
Той же ночью он в компании нескольких товарищей приносит лестницу, выбивает окно в здании, где временно содержались остальные арестованные, и вытаскивает их на волю. В последний момент охрана таки замечает его и начинает стрельбу, но пуля, по счастливой случайности, всего лишь пробивает ему полу сюртука.
René Just Haüy (Рене Юст Гаюи) (1743–1822), «отец кристаллографии»
Уже через две недели становится понятно, что Сент-Илер действительно спас своего учителя от неминуемой смерти. Когда до Парижа докатываются слухи о приближении прусской армии, обезумевшая неконтролируемая толпа врывается в камеры и убивает всех «подозрительных», а заодно и всех просто попавших под горячую руку. Но самому Этьенну теперь приходится скрываться. То ли от волнения, то ли от общей усталости он серьёзно заболевает и уезжает лечиться в родной Этамп. Уже в ноябре, немного оправившись от болезни, он получает письмо от Добентона, в котором говорится, что опасность миновала, можно возвращаться.
Нет худа без добра. Не дожидаясь, пока за ним придут революционные матросы санкюлоты, из Парижа бежит заведующий зоологической секцией Королевского Сада, граф Ласепед. Сент-Илеру быстро проводят защиту (благо, материал за время службы у Добентона он уже наработал) и уже с 1 марта 1793 года самый молодой доктор Франции (21 год!) получает постоянную позицию, позволяющую ему заниматься любимым делом.
В Королевском Саду Этьенн довольно скоро нашёл общий язык с человеком, формально равным по статусу – заведующим секцией насекомых и червей. Равенство, впрочем, было чисто формальным – его новый коллега был более чем вдвое старше и уже известен всей научной Европе. Его имя было Жан-Батист де Ламарк.
Жан-Батист де Ламарк (1744–1829). Мощный старик, отец современной биологии. И хотя его имя для многих в первую очередь ассоциируется с жирафами (не спрашивайте), он был тем первым, кто осознал, что беспозвоночных в мире в несколько раз больше, чем позвоночных, так что основные его работы посвящены насекомым
А жизнь вокруг тем временем течёт явно куда-то не туда. С опозданием доходят новости об ужасной смерти бывшего президента Академии Наук, герцога Ларошфуко. Друзья передают, что мельком видели в Париже и маркиза Доломьё и были поражены переменой, случившейся с ним: бывший жизнерадостный ловелас выглядел угнетённым и запуганным, сообщил только, что постарается убраться «из этого города», как только решит все проблемы.
В Париже и вправду становится очень неуютно. Борьба за власть между жирондистами и якобинцами сменяется не менее жестоким противостоянием монтаньяров Робеспьера с «левыми» Эбера и «правыми» Дантона. Гильотина работает чуть ли не ежедневно. «Нацедите Кутону стакан крови, он жаждет», – говорит один их депутатов, вскоре тоже воспользовавшийся услугами «луизетты».
Экономика входит в штопор. Парижские люмпены требуют «максимума и минимума» – «фиксированных» цен и минимальной зарплаты, и Конвент даёт их. С прилавков немедленно пропадает всё, а безработица захлёстывает город. Революционные комиссары выискивают спекулянтов, которые припрятывают хлеб, чтобы нажиться на горе трудового народа, и выдают их на растерзание толпе, но никто сытым от этого не становится. Полумиллионный город задыхается и бьётся в конвульсиях. Вскоре неофициальная политика борьбы с инакомыслящими сменяется вполне осознанным Террором. Вереницы осуждённых на смерть ежедневно проходят мимо скромной квартиры Неподкупного – Максимилиана Робеспьера, но тот слеп и глух и продолжает подписывать приговор за приговором.
Зимой 1794-го в сыром Париже от постоянного холода (дров тоже нет) подхватывает пневмонию Феликс Вик д'Азир. Он и так ходил под подозрением из-за своей предыдущей позиции (разве может быть порядочным человеком врач королевы-австриячки?), так что на милость революционного правительства рассчитывать не приходилось. Летом, сразу после устроенного Робеспьером праздника Высшего Существа, призванного заменить и христианского Господа, и безбожный культ Разума жирондистов, Феликс умирает.
Праздник Верховного Существа (1794). Робеспьеру и якобинцам было как-то неуютно в честном атеистическом мире жирондистов (которые проповедовали Культ Разума), поэтому началась новая кампания – по которой место Господа занимало абстрактное Верховное Существо, моральный ориентир и всё такое. Интересно, чем бы это закончилось, выживи Робеспьер...
Не пройдёт и двух месяцев, как остатки Конвента, оставшиеся в истории как термидорианцы, дойдут до такой точки страха, когда проще броситься в пропасть, чем ждать смерти, и арестуют Робеспьера и всю его обезумевшую от крови компанию. Их тут же казнят, пока никто не успел передумать, и только тогда все начинают задумываться: а что же дальше? Когда год спустя в результате очередного переворота к власти приходит Чрезвычайный Комитет (Директория), термидорианцы выдыхают с облегчением – теперь ответственность лежит не на них.
Директора продажны, беспринципны и некомпетентны, но при них хотя бы не казнят всех без разбору. Жизнь... точнее, её подобие, начинает потихоньку налаживаться.
В 1795 году в Национальный Растительный Сад (Ламарк подсуетился с переименованием, чтобы угодить революционной власти) приходит сообщение. Пишет давний коллега, бывший учитель Сент-Илера, аббат (ненастоящий) Тессье, сбежавший от Террора в мелкое германское княжество на самой границе с Францией. «В бургундской навозной куче я неожиданно нашёл драгоценный алмаз, – гласит письмо. – Присылаю его вам».
К письму прилагается франкофонный швейцарец, самородок и гений. Его зовут Жорж Кювье.
Жан Леопольд Николя Фредерик Кювье (1769–1832), сокращённо Жорж, в 1795 году
Чтобы дать ему возможность заработать на жизнь, директор устраивает Жоржа зарисовщиком экспонатов. (Напоминаю, что фотографии ещё не было, и все объекты надо было фиксировать по старинке – при помощи карандаша, так что художественное образование для натуралиста было обязательной дисциплиной). Двое сверстников – Кювье и Сент-Илер – быстро становится друзьями, и Жорж, чтобы сэкономить, подселяется на квартиру к Этьенну.
В том же году у них выходит первая совместная статья (с Кювье в качестве основного автора), в которой сравниваются кости индийского и африканского слонов, а также ископаемого шерстистого слона из Сибири и новой находки из дикого Огайо, САСШ (Кювье называет его мастодоном), и делается неожиданный вывод, что это всё – разные виды животных. Сообщение о том, что слоны могут быть разными, а некоторые – даже вымершими, поражает научное сообщество в самое сердце, и друзья становятся известными.
Сравнение челюстей слона и мастодонта из оригинальной статьи и реконструкция скелета мастодонта уже из книги 1812 года
Получив заряд успеха в мозг, Кювье с Сент-Илером изобретают себе развлечение: берут все доступные в запасниках Растительного Сада кости и начинают сравнивать между собой. Их прёт, как может переть только двух молодых гиков, не обременённых семьёй и заботами о будущем Родины. В один прекрасный вечер Этьенн тыкает пальцем в зарисовку крыльев летучей мыши и со смехом сообщает однокашнику:
– Смотри, кости похожи на человеческую кисть! Прикинь, может летучая мышь и человек – родственники!
Они вместе ржут и продолжают копаться в альбомах. Но мысль о родстве людей с рукокрылыми почему-то не оставляет Сент-Илера, и через некоторое время он снова заводит разговор на эту тему.
Кювье смотрит на друга с опаской.
– Этьенн, тебе не кажется, что шутка затянулась? У человека и летучей мыши не может быть ничего общего. Человек создан по образу и подобию Господа, а мышь – это тварь, нареченная Адамом.
– Жорж, не будь ретроградом! Господь достаточно умён, чтобы вложиться один раз в создание единого Закона, а не выдумывать заново каждую живую тварь.
Кювье поджимает губы и не отвечает.
Кисть раздора: летучая мышь – лемур – человек
Дело в том, что он лютеранин, а Сент-Илер, при всём своём почтении к учителям-католикам, недавно переметнулся в стан деистов...
Ах, ну да... Поскольку население нашей поголовно христианской страны с трудом отличает евхаристию от эвтаназии, придётся мне разъяснить некоторые базовые моменты относительно вопросов веры.
Лютеране – люди Книги by default, от самого Лютера. В Книге, Святом Писании – вся Истина. Причём не в каком-то там метафорическом смысле, как утверждают лицемерные паписты, а дословно. Если сказано, что Господь разделил Свет и Тьму и создал всех живых тварей, то это и значит, что Взял и Сотворил. Здоровая вера для Знающих Истину, в общем.
Деизм же возник как развлечение узкого круга интеллектуалов на тему «ну надо же как-то согласовывать веру в Господа и несоответствие Библии с бесстрастным опытом». Согласование было достигнуто изящно: деисты верили в Творца, да, но не в прямой Акт Творения каждой мокрицы и жужелицы, а в создание Им Единого Закона, по которому развивается мир – Высшего Замысла. Деистами были многие философы и учёные XVII–XIX веков, но для церкви (в первую очередь католической) они оставались подозрительными еретиками.
В общем, вы удивитесь, но конфессиональная принадлежность всего лишь отражала способ мышления человека, а вовсе не его приверженность какому-то особому культу. И, соответственно, разногласия между Кювье и Сент-Илером не могли не проявиться, хотя напрямую никто на Библию не ссылался. Конечно же, никакого взаимного анафемствования не случилось, но по вопросу о рукокрылых между друзьями впервые пробежала трещинка.
И вот в начале 1798 года происходит судьбоносное для них обоих событие: Директория Французской Республики утверждает тайный план вторжения в Египет, чтобы оттуда ударить по «жемчужине британской короны» – Индии. Поскольку экспедиция кроме военного имеет и культурное значение ("открыть Европе тайны Востока"), руководство открывает вакансию штатного зоолога для профессионального описания встреченного зверья. Требования: карьерные амбиции, хорошая физическая форма, владение джедайскими приёмами фехтования огнестрельным оружием (опционально).
Сент-Илер соглашается, Кювье – нет. У него неплохо складываются дела и с ископаемыми костями, чтобы ехать за тридевять земель. Вместо него описывать беспозвоночных с Этьенном отправляется другой молодой коллега, Жюль Сезар Савиньи (не путать с тем юристом, в честь которого названа площадь в Берлине).
Жюль Сезар Савиньи (1777–1851), специалист по беспам
продолжение следует ЗДЕСЬ
