До девятнадцатого века музыку все в Европе писали примерно одинаково. Ну, не то, чтобы... Но, в общем, национально её идентифицировать никому в голову особо не приходило.

А потом понеслось.

Вот был такой поляк Шопен (вообще, Хопин, если прочитать по-ихнему). И хотя из Польши он рано уехал и заделался в Париже эдаким космополитом — все равно эта его Польша пёрла из него со страшной силой: в любой сонате, на любом концерте, как ни старался он писать среднеевропейскую музыку — все равно получались у него краковяки, полонезы и мазурки и пьясек Мазовше.

Так мир узнал о Польше и полюбил её. А до Шопена Польша Европе являлась медвежим краем со странными, но гордыми селянами и жутким языком: попробуй скажи «Дзевеньцьдзесёнт».

А вот ещё был такой мадьяр Лист. И хотя в родной Угорщине он со временем и вовсе перестал бывать, а заделался такой европейской знаменитостью — из каждой его рапсодии или какой симфонической поэмы так и пёрла его Мадьярщина — даром, что он колесил Европой и старался писать среднеевропейскую музыку, чтобы всем понравиться.

Так мир узнал о Венгрии и полюбил её. А, надо сказать, до Листа Венгрия Европе представлялась таким медвежим краем со странными, но гордыми селянами и жутким языком: попробуй скажи «Кёсёнём, йол вадьок».

И был ещё такой норвежец Григ. И хотя он был европейская знаменитость, навроде его брата Ибсена, и сочинял такие мелодии, чтобы Европа их поняла и полюбила, все равно его родной Берген пёр из него со страшной силой: все эти тролли, фьорды и горные короли не давали ему спокойно сочинить что-нибудь среднеевропейское, даже если ему очень хотелось.

Так мир узнал о Норвегии и полюбил её. А до Грига, прикиньте, селедочная Норвегия казалась просвещённой Европе таким медвежим краем со странными, но гордыми селянами и жутким языком: попробуй скажи «Вурь коммер дю фра?».

А вот был такой Микола Лысенко. В Лейпцигской консерватории ему говорили: агов, мин херц, у тебя талантище! Затмишь ведь всех нафиг!

Но Микола Витальович решил: не буду прогибаться под изменчивый мир, буду писать исключительно шумки-думки, оперетты с тынами и глечиками, чтобы Оксана с алой лентой и Тарас в шароварах и при усах, и чтобы народный театр и все дамы в веночках. А Крушельницкая — нацпредательница, раз покинула Галичину и подалась в Милан. Буду сидеть дома и писать строго народно, чтобы никто не сказал, что я не патриот.

Так мир не узнал и не полюбил Украину. Так и до, и после Лысенка Украина является миру медвежим краем со странными, но гордыми селянами и жутким языком: попробуй выговори «Як же ви задовбали, ультранацики! Не шароварами Україна має жити, і не неповторною унікальністю нашої єдиної у світі, неповторно-унікальної історії такалиново-солов'їної мови, а інтегруватися блін у світову культуру та економіку. А шумки-думки з глечиками з неї і так попруть — не спиниш, тільки б ви оце, неповторні, десь поділися з вашими дурними теоріями і практиками».

Кінець.